Пошехонская старина. Окончание

Матушка ничего не понимает. Губы у нее дрожат, она хочет встать и
уйти, и не может. Клещевинов между тем уже стоит в дверях.
Он в щегольском коричневом фраке с светлыми пуговицами; на руках
безукоризненно чистые перчатки beurre frais [цвета свежего масла]. Подает
сестре руку - в то время это считалось недозволенною фамильярностью - и
расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство, точно
перед нею проходит сонное видение.
Как это он прополз... змей подлый! - мерещится ей. Да она и сама
хороша! с утра не догадалась распорядиться, чтобы не принимали... Господи!
Да что такое случилось? Бывало и в старину, что девушки влюблялись, но
все-таки... А тут в одни сутки точно варом дылду сварило! Всё было тихо,
благородно, и вдруг...
- Maman! мсьё, Клещевинов! - напоминает сестрица. - Извините, мсьё,
maman вчера так устала, что сегодня совсем больна...
- Нет, я не больна... Милости просим, господин Клещевинов! Как это вам
вздумалось к нам? Ехали мимо да и заехали?
Клещевинову неловко. По ледяному тону, с которым матушка произносит
свой бесцеремонный вопрос, он догадывается, что она принадлежит к числу тех
личностей, которые упорно стоят на однажды принятом решении. А решение это
он сразу прочитал на ее лице.
- Я думал... Григорий Павлыч обнадежил меня... - оправдывается он.
- Братцу, конечно, лучше известно... Ну-с, господин Клещевинов, как в
карточки поигрываете?
Это уж не в бровь, а прямо в глаз. Клещевинова начинает
подергивать, но он усиливается быть хладнокровным.
- Вы, кажется, за игрока меня принимаете? - спрашивает он развязно.
- А то за кого же?
- Надежда Васильевна! Вступитесь хоть вы за меня!
- Maman! вы нездоровы! сами не знаете, что говорите!
У сестрицы побелели губы и лицо исказилось. Еще минута, и с нею, чего
доброго, на этот раз случится настоящая истерика. Матушка замечает это и
решается смириться.
- И точно как будто мне нездоровится, - говорит она, - не следовало бы
и выходить... Прошу извинить, если что ненароком сказалось.
- Ах, что вы! Могу ли я надеяться быть представленным вашему
супругу? - переменяет разговор Клещевинов.
- Он у меня затворник. Заперся у себя в кабинете, и не вызовешь его
оттуда.
- А какой вчера прелестный балок дал Григорий Павлыч!
- Да, у него помещение хорошее. Вот мы так и рады бы, да негде. Совсем
в Москве хороших квартир нет.
- Вы часто изволите, сударыня, выезжать?
- Да как вам сказать... почти все вечера разобраны. Мне-то бы,
признаться, уж не к лицу, да вот для нее...
Разговор принимает довольно мирный характер. Затрогиваются по очереди
все светские темы: вечера, театры, предстоящие катанья под Новинским, потом
катанья, театры, вечера.