Карась-идеалист — герой одноименной сказки. Живя в тихой заводи, благодушествует и лелеет мечты о торжестве добра над злом и даже о возможности урезонить Щуку (которой отродясь на видывал), что она не имеет права есть других. Ест ракушек, оправдываясь тем, что «сами в рот лезут» и у них «не душа, а пар». Представ перед Щукой со своими речами, на первый раз был отпущен с советом: «Поди проспись!» Во второй — заподозрен в «сицилизме» и изрядно покусан на допросе Окунем, а в третий раз Щука так удивилась его возгласу: «Знаешь ли ты, что такое добродетель?» — что разинула рот и почти невольно проглотила собеседника». В образе Карася гротескно запечатлены черты современного писателю либерализма. Ерш — тоже персонаж этой сказки. Глядит на мир с горькой трезвостью, видя всюду распрю и одичалость. Над рассуждениями Карася иронизирует, уличая его в совершенном незнании жизни и в непоследовательности (Карась возмущается Щукой, но сам ест ракушек). Однако признает, что «все-таки с ним одним по душе поговорить можно», и временами даже слег-ка колеблется в своем скептицизме, пока трагический исход «диспута» Карася со Щукой не подтверждает его правоты.
... Накануне выезда он отправлял подводу с овсом и поваром ночевать в уездный город, лежащий на пути в тридцати пяти верстах от дому. Повар должен был в день выезда Афанасия Ивановича покормить на половине остальных шестидесяти пяти верст и к вечеру прибыть в другое имение. Тем же способом отправлялись и самые владельцы коляски, то есть с ночлегом в городе, с тою разницею, что на другой день они на половине дороги находили высланную им навстречу свежую четверку. Несмотря на апатичный вид Афанасия Ивановича, было бы несправедливо назвать его ленивым и апатичным. Он многое видел на веку, со многим познакомился из книг и о многом передумал, и его тяготила окружающая жизнь, пока представляла сырую массу накопившихся и давно знакомых фактов. Ему просто надоело и претило перевертывать и перечитывать затрепанную книгу жизни, над которой его одолевала нестерпимая скука. Он знал, что в будничном соприкосновении с природою и с людьми встретит давно знакомые и избитые предметы и потому с одинаковым нерасположением относился к так называемым прогулкам и гостям; зато он оживлялся, когда ему случалось самому открыть какой-либо новый факт или перед ним являлся собеседник, будь это человек ученый или простолюдин, от которого он ожидал нового освещения давно знакомых предметов. Тут апатия его мгновенно исчезала, и карие глазки его светились огнем; он попадал в дорогую для него сферу новизны и, овладевши какою-либо новинкой, не ограничивался одним удовлетворением любопытства, а тотчас же старался отыскать новому факту надлежащее место в общем своем миросозерцании. Он радовался, когда факт, как бы мелок он ни был, служил новым подтверждением его миросозерцания, но нимало не смущался, когда в данную минуту не умел найти ему надлежащего места. Тогда он надеялся, что место это со временем найдется, или приходил к окончательному убеждению, что это не его ума дело...
