История одного города

История одного города



Оглавление



История одного города
ОТ ИЗДАТЕЛЯ

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ
О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГЛУПОВЦЕВ
ОПИСЬ ГРАДОНАЧАЛЬНИКАМ
ОРГАНЧИК
СКАЗАНИЕ О ШЕСТИ ГРАДОНАЧАЛЬНИЦАХ
ИЗВЕСТИЕ О ДВОЕКУРОВЕ
ГОЛОДНЫЙ ГОРОД
СОЛОМЕННЫЙ ГОРОД
ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК
ВОЙНЫ ЗА ПРОСВЕЩЕНИЕ
ЭПОХА УВОЛЬНЕНИЯ ОТ ВОЙН
ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ
ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ДОКУМЕНТЫ

ПРИЛОЖЕНИЕ: Авторские комментарии к "Истории одного города"


ИСТОРИЯ ОДНОГО ГОРОДА


По подлинным документам издал М. Е. Салтыков (Щедрин)

От издателя

Давно уже имел я намерение написать историю какого-нибудь города (или
края) в данный период времени, но разные обстоятельства мешали этому
предприятию. Преимущественно же препятствовал недостаток в материале,
сколько-нибудь достоверном и правдоподобном. Ныне, роясь в глуповском
городском архиве, я случайно напал на довольно объемистую связку тетра-
дей, носящих общее название "Глуповского Летописца", и, рассмотрев их,
нашел, что они могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществле-
ния моего намерения. Содержание "Летописца" довольно однообразно; он
почти исключительно исчерпывается биографиями градоначальников, в тече-
ние почти целого столетия владевших судьбами города Глупова, и описанием
замечательнейших их действий, как-то: скорой езды на почтовых, энерги-
ческого взыскания недоимок, походов против обывателей, устройства и
расстройства мостовых, обложения данями откупщиков и т.д. Тем не менее
даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию
города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены,
одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градона-
чальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен
Потемкина - распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского -
неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывате-
лей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распоря-
дительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во
всем положились на их отвагу. Такое разнообразие мероприятий, конечно,
не могло не воздействовать и на самый внутренний склад обывательской
жизни; в первом случае, обыватели трепетали бессознательно, во втором -
трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем - возвышались до
трепета, исполненного доверия. Даже энергическая езда на почтовых - и та
неизбежно должна была оказывать известную долю влияния, укрепляя обыва-
тельский дух примерами лошадиной бодрости и нестомчивости.
Летопись ведена преемственно четырьмя городовыми архивариусами и об-
нимает период времени с 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже
для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною.
Внешность "Летописца" имеет вид самый настоящий, то есть такой, который
не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же
желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами,
как и листы любого памятника погодинского древлехранилища. Так и
чувствуется, как сидел над ними какой-нибудь архивный Пимен, освещая
свой труд трепетно горящею сальною свечкой и всячески защищая его от не-
минуемой любознательности гг. Шубинского, Мордовцева и Мельникова. Лето-
писи предшествует особый свод, или "опись", составленная, очевидно, пос-
ледним летописцем; кроме того, в виде оправдательных документов, к ней
приложено несколько детских тетрадок, заключающих в себе оригинальные
упражнения на различные темы административно-теоретического содержания.
Таковы, например, рассуждения: "Об административном всех градоначальни-
ков единомыслии", "О благовидной градоначальников наружности", "О спаси-
тельности усмирений (с картинками)", "Мысли при взыскании недоимок",
"Превратное течение времени" и, наконец, довольно объемистая диссертация
"О строгости". Утвердительно можно сказать, что упражнения эти обязаны
своим происхождением перу различных градоначальников (многие из них даже
подписаны) и имеют то драгоценное свойство, что, во-первых, дают совер-
шенно верное понятие о современном положении русской орфографии и,
во-вторых, живописуют своих авторов гораздо полнее, доказательнее и об-
разнее, нежели даже рассказы "Летописца".
Что касается до внутреннего содержания "Летописца", то оно по преиму-
ществу фантастическое и по местам даже почти невероятное в наше просве-
щенное время. Таков, например, совершенно ни с чем не сообразный рассказ
о градоначальнике с музыкой. В одном месте "Летописец" рассказывает, как
градоначальник летал по воздуху, в другом - как другой градоначальник, у
которого ноги были обращены ступнями назад, едва не сбежал из пределов
градоначальства. Издатель не счел, однако ж, себя вправе утаить эти под-
робности; напротив того, он думает, что возможность подобных фактов в
прошедшем еще в большею ясностью укажет читателю на ту бездну, которая
отделяет нас от него. Сверх того, издателем руководила и та мысль, что
фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспита-
тельного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градона-
чальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для
тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевремен-
но уволенными от должности.

Обращение к читателю

от последнего архивариуса-летописца1

Ежели древним еллинам и римлянам дозволено было слагать хвалу своим
безбожным начальникам и предавать потомству мерзкие их деяния для нази-
дания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие, окажемся в
сем случае менее достойными и благодарными? Ужели во всякой стране най-
дутся и Нероны преславные, и Калигулы, доблестью сияющие2, и только у
себя мы таковых не обрящем? Смешно и нелепо даже помыслить таковую неск-
ладицу, а не то чтобы оную вслух проповедывать, как делают некоторые
вольнолюбцы, которые потому свои мысли вольными полагают, что они у них
в голове, словно мухи без пристанища, там и сям вольно летают.
Не только страна, но и град всякий, и даже всякая малая весь, - и та
своих доблестью сияющих и от начальства поставленных Ахиллов имеет, и не
иметь не может. Взгляни на первую лужу - и в ней найдешь гада, который
иройством своим всех прочих гадов превосходит и затемняет. Взгляни на
древо - и там усмотришь некоторый сук больший и против других крепчай-
ший, а следственно, и доблестнейший. Взгляни, наконец, на собственную
свою персону - и там прежде всего встретишь главу, а потом уже не оста-
вишь без приметы брюхо и прочие части. Что же, по-твоему, доблестнее:
глава ли твоя, хотя и легкою начинкою начиненная, но и за всем тем горе'
устремляющаяся, или же стремящееся до'лу брюхо, на то только и пригод-
ное, чтобы изготовлять... О, подлинно же легкодумное твое вольнодумство!
Таковы-то были мысли, которые побудили меня, смиренного городового
архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем
славословящего), купно с троими моими предшественниками, неумытными ус-
тами воспеть хвалу славных оных Неронов3, кои не безбожием и лживою ел-
линскою мудростью, но твердостью и начальственным дерзновением преслав-
ный наш град Глупов преестественно украсили. Не имея дара стихослага-
тельного, мы не решились прибегнуть к бряцанию и, положась на волю Бо-
жию, стали излагать достойные деяния недостойным, но свойственным нам
языком, избегая лишь подлых слов. Думаю, впрочем, что таковая дерзостная
наша затея простится нам ввиду того особливого намерения, которое мы
имели, приступая к ней.
Сие намерение - есть изобразить преемственно градоначальников, в го-
род Глупов от российского правительства в разное время поставленных. Но,
предпринимая столь важную материю, я, по крайней мере, не раз вопрошал
себя: по силам ли будет мне сие бремя? Много видел я на своем веку пора-
зительных сих подвижников, много видели таковых и мои предместники. Все-
го же числом двадцать два, следовавших непрерывно, в величественном по-
рядке, один за другим, кроме семидневного пагубного безначалия, едва не
повергшего весь град в запустение. Одни из них, подобно бурному пламени,
пролетали из края в край, все очищая и обновляя; другие, напротив того,
подобно ручью журчащему, орошали луга и пажити, а бурность и сокруши-
тельность предоставляли в удел правителям канцелярии. Но все, как бур-
ные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сог-
раждан, ибо все были градоначальники. Сие трогательное соответствие само
по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство.
Не знаешь, что более славословить: власть ли, в меру дерзающую, или сей
виноград, в меру благодарящий?
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит и не малым,
для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит собственно задача его?
В том ли, чтобы критиковать или порицать? - Нет, не в том. В том ли,
чтобы рассуждать? - Нет, и не в этом. В чем же? - А в том, легкодумный
вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия и об
оном предать потомству в надлежащее назидание.
В сем виде взятая, задача делается доступною даже смиреннейшему из
смиренных, потому что он изображает собой лишь скудельный сосуд, в кото-
ром замыкается разлитое повсюду в изобилии славословие. И чем тот сосуд
скудельнее, тем краше и вкуснее покажется содержимая в нем сладкая сла-
вословная влага. А скудельный сосуд про себя скажет: вот и я на что-ни-
будь пригодился, хотя и получаю содержания два рубля медных в месяц!
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовоку-
пить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом,
печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Ри-
му, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество эки-
пажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том
только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас - благочестие, Рим
заражало буйство, а нас - кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у
нас - начальники.
И еще скажу: летопись сию преемственно слагали четыре архивариуса:
Мишка Тряпичкин, да Мишка Тряпичкин другой, да Митька Смирномордов, да
я, смиренный Павлушка, Маслобойников сын. Причем единую имели опаску,
дабы не попали наши тетрадки к г. Бартеневу, и дабы не напечатал он их в
своем "Архиве". А за тем Богу слава и разглагольствию моему конец.


О КОРЕНИ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ГЛУПОВЦЕВ



"Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни,
подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину,
растекаться мыслью по древу, но хочу ущекотать прелюбезных мне глупов-
цев, показав миру их славные дела и предобрый тот корень, от которого
знаменитое сие древо произросло и ветвями своими всю землю покрыло"4.
Так начинает свой рассказ летописец, и затем, сказав несколько слов в
похвалу своей скромности, продолжает.
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и жил он
далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы пред-
полагали существование Гиперборейского моря. Головотяпами же прозывались
эти люди оттого, что имели привычку "тяпать" головами обо все, что бы ни
встретилось на пути. Стена попадется - об стену тяпают; Богу молиться
начнут - об пол тяпают. По соседству с головотяпами жило множество неза-
висимых племен, но только замечательнейшие из них поименованы летопис-
цем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертя-
чие бобы, лягушечники, лапотники, чернонебые, долбежники, проломленные
головы, слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, зау-
гольники, крошевники и рукосуи. Ни вероисповедания, ни образа правления
эти племена не имели, заменяя все сие тем, что постоянно враждовали меж-
ду собою. Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу
в дружбе и верности, когда же лгали, то прибавляли "да будет мне стыд-
но", и были наперед уверены, что "стыд глаза не выест". Таким образом
взаимно разорили они свои земли, взаимно надругались над своими женами и
девами и в то же время гордились тем, что радушны и гостеприимны. Но
когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны,
когда не стало ни жен, ни дев, и нечем было "людской завод" продолжать,
тогда головотяпы первые взялись за ум. Поняли, что кому-нибудь да надо
верх взять, и послали сказать соседям: будем друг с дружкой до тех пор
головами тяпаться, пока кто кого перетяпает. "Хитро это они сделали, -
говорит летописец, - знали, что головы у них на плечах растут крепкие -
вот и предложили". И действительно, как только простодушные соседи сог-
ласились на коварное предложение, так сейчас же головотяпы их всех, с
Божьей помощью, перетяпали. Первые уступили слепороды и рукосуи; больше
других держались гущееды, ряпушники и кособрюхие. Чтобы одолеть послед-
них, вынуждены были даже прибегнуть к хитрости. А именно: в день битвы,
когда обе стороны встали друг против друга стеной, головотяпы, неуверен-
ные в успешном исходе своего дела, прибегли к колдовству: пустили на ко-
собрюхих солнышко. Солнышко-то и само по себе так стояло, что должно бы-
ло светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу
вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать,
мы каковы, и солнышко заодно с нами. Однако кособрюхие не сразу испуга-
лись, а сначала тоже догадались: высыпали из мешков толокно и стали ло-
вить солнышко мешками. Но изловить не изловили и только тогда, увидев,
что правда на стороне головотяпов, принесли повинную.
Собрав воедино куралесов, гущеедов и прочие племена, головотяпы нача-
ли устраиваться внутри, с очевидною целью добиться какого-нибудь поряд-
ка. Истории этого устройства летописец подробно не излагает, а приводит
из нее лишь отдельные эпизоды. Началось с того, что Волгу толокном заме-
сили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом
козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку
за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей
шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом
щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар
у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом бли-
нами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в сол-
даты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец, утомились и стали
ждать, что из этого выйдет.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог
конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели
вместе с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали
взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ру-
гаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова головами тяпаться, но
и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
- Он нам все мигом предоставит, - говорил старец Добромысл, - он и
солдатов у нас наделает, и острог, какой следовает, выстроит! Айда, ре-
бята!
Искали, искали они князя и чуть-чуть в трех соснах не заблудилися, да
спасибо случился тут пешехонец-слепород, который эти три сосны как свои
пять пальцев знал. Он вывел их на торную дорогу и привел прямо к князю
на двор.
- Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? - вопросил князь послан-
ных.
- Мы головотяпы! нет нас в свете народа мудрее и храбрее! Мы даже ко-
собрюхих и тех шапками закидали! - хвастали головотяпы.
- А что вы еще сделали?
- Да вот комара за семь верст ловили, - начали было головотяпы, и
вдруг им сделалось так смешно, так смешно... Посмотрели они друг на
дружку и прыснули.
- А ведь это ты, Петра, комара-то ловить ходил! - насмехался Ивашка.
- Ан ты!
- Нет, не я! у тебя он и на носу-то сидел!
Тогда князь, видя, что они и здесь, перед лицом его, своей розни не
покидают, сильно распалился и начал учить их жезлом.
- Глупые вы, глупые! - сказал он, - не головотяпами следует вам, по
делам вашим, называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а
ищите такого князя, какого нет в свете глупее - и тот будет володеть ва-
ми.
Сказавши это, еще маленько поучил жезлом и отослал головотяпов от се-
бя с честию.
Задумались головотяпы над словами князя; всю дорогу шли и все думали.
- За что же он нас раскостил? - говорили одни, - мы к нему всей ду-
шой, а он послал нас искать князя глупого!
Но в то же время выискались и другие, которые ничего обидного в сло-
вах князя не видели.
- Что же! - возражали они, - нам глупый-то князь, пожалуй, еще лучше
будет! Сейчас мы ему коврижку в руки: жуй, а нас не замай!
- И то правда, - согласились прочие.
Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать
устроиться сами собой. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку
съели... Однако толку все не было. Думали-думали и пошли искать глупого
князя.
Шли они по ровному месту три года и три дня, и все никуда прийти не
могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит на краю болота
чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
- Не знаешь ли, любезный рукосуюшко, где бы нам такого князя сыскать,
чтобы не было его в свете глупее? - взмолились головотяпы.
- Знаю, есть такой, - отвечал рукосуй, - вот идите прямо через боло-
то, как раз тут.
Бросились они все разом в болото, и больше половины их тут потопло
("Многие за землю свою поревновали", говорит летописец); наконец вылезли
из трясины и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам
князь - да глупый-преглупый! Сидит и ест пряники писаные. Обрадовались
головотяпы: вот так князь! лучшего и желать нам не надо!
- Кто вы такие? и зачем ко мне пожаловали? - молвил князь, жуя пряни-
ки.
- Мы головотяпы! нет нас народа мудрее и храбрее! Мы гущеедов - и тех
победили! - хвастались головотяпы.
- Что же вы еще сделали?
- Мы щуку с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили... - начали было
перечислять головотяпы, но князь не захотел и слушать их.
- Я уж на что глуп, - сказал он, - а вы еще глупее меня! Разве щука
сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не
головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть
вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, - и тот
будет володеть вами!
И, наказав жезлом, отпустил с честию.
Задумались головотяпы: надул курицын сын рукосуй! Сказывал, нет этого
князя глупее - ан он умный! Однако воротились домой и опять стали сами
собой устраиваться. Под дождем онучи сушили, на сосну Москву смотреть
лазили. И все нет как нет порядку, да и полно. Тогда надоумил всех Петра
Комар.
- Есть у меня, - сказал он, - друг-приятель, по прозванью вор-ново-
тор, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милос-
тивым, рубите с плеч мою голову бесталанную!
С таким убеждением высказал он это, что головотяпы послушались и
призвали новотора-вора. Долго он торговался с ними, просил за розыск ал-
тын да деньгу, головотяпы же давали грош да животы свои в придачу. Нако-
нец, однако, кое-как сладились и пошли искать князя.
- Ты нам такого ищи, чтоб немудрый был! - говорили головотяпы во-
ру-новотору, - на что нам мудрого-то, ну его к ляду!
И повел их вор-новотор сначала все ельничком да березничком, потом
чащей дремучею, потом перелесочком, да и вывел прямо на поляночку, а по-
середь той поляночки князь сидит.
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед
ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахи-
вает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни
махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое
пакостное дело, стоит, брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
- Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глу-
пее были, - и те не пошли! - напустились головотяпы на новотора-вора.
- Ништо! обладим! - молвил вор-новотор, - дай срок, я глаз на глаз с
ним слово перемолвлю.
Видят головотяпы, что вор-новотор кругом на кривой их объехал, а на
попятный уж не смеют.
- Это, брат, не то, что с "кособрюхими" лбами тяпаться! нет, тут,
брат, ответ подай: каков таков человек? какого чину и звания? - гуторят
они меж собой.
А вор-новотор этим временем дошел до самого князя, снял перед ним ша-
почку соболиную и стал ему тайные слова на ухо говорить. Долго они шеп-
тались, а про что - не слыхать. Только и почуяли головотяпы, как вор-но-
вотор говорил: "Драть их, ваша княжеская светлость, завсегда очень сво-
бодно".
Наконец и для них настал черед встать перед ясные очи его княжеской
светлости.
- Что вы за люди? и зачем ко мне пожаловали? - обратился к ним князь.
- Мы головотяпы! нет нас народа храбрее, - начали было головотяпы, но
вдруг смутились.
- Слыхал, господа головотяпы! - усмехнулся князь ("и таково ласково
усмехнулся, словно солнышко просияло!" - замечает летописце), - весьма
слыхал! И о том знаю, как вы рака с колокольным звоном встречали - до-
вольно знаю! Об одном не знаю, зачем же ко мне-то вы пожаловали?
- А пришли мы к твоей княжеской светлости вот что объявить: много мы
промеж себя убивств чинили, много друг дружке разорений и наругательств
делали, а все правды у нас нет. Иди и володей нами!
- А у кого, спрошу вас, вы допрежь сего из князей, братьев моих, с
поклоном были?
- А были мы у одного князя глупого, да у другого князя глупого ж - и
те володеть нами не похотели!
- Ладно. Володеть вами я желаю, - сказал князь, - а чтоб идти к вам
жить - не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота
пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам, заместо себя, самого
этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами
помыкать буду!
Понурили головотяпы головы и сказали:
- Так!
- И будете вы платить мне дани многие, - продолжал князь, - у кого
овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош
случится, тот разломи его начетверо: одну часть отдай мне, другую мне
же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну -
и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
- Так! - отвечали головотяпы.
- И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих
же всех - казнить.
- Так! - отвечали головотяпы.
- А как не умели вы жить на своей воле и сами, глупые, пожелали себе
кабалы, то называться вам впредь не головотяпами, а глуповцами.
- Так! - отвечали головотяпы.
Затем приказал князь обнести послов водкою да одарить по пирогу, да
по платку алому, и, обложив данями многими, отпустил от себя с честию.
Шли головотяпы домой и воздыхали. "Воздыхали не ослабляючи, вопияли
сильно!" - свидетельствует летописец. "Вот она, княжеская правда како-
ва!" - говорили они. И еще говорили: "Такали мы, такали, да и протака-
ли!" Один же из них, взяв гусли, запел:
Не шуми, мати зелена дубровушка!
Не мешай добру молодцу думу думати,
Как заутра мне, добру молодцу, на допрос идти
Перед грозного судью, самого царя...
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов.
"Были между ними, - говорит летописец, - старики седые и плакали горько,
что сладкую волю свою прогуляли; были и молодые, кои той воли едва отве-
дали, но и те тоже плакали. Тут только познали все, какова прекрасная
воля есть". Когда же раздались заключительные стихи песни:
Я за то тебя, детинушку, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя столбами с перекладиною... -
то все пали ниц и зарыдали.
Но драма уже свершилась бесповоротно. Прибывши домой, головотяпы не-
медленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым, а
себя по тому городу глуповцами. "Так и процвела сия древняя отрасль", -
прибавляет летописец.
Но вору-новотору эта покорность была не по нраву. Ему нужны были бун-
ты, ибо усмирением их он надеялся и милость князя себе снискать, и соб-
рать хабару с бунтующих. И начал он донимать глуповцев всякими неправда-
ми, и, действительно, не в долгом времени возжег бунты. Взбунтовались
сперва заугольники, а потом сычужники. Вор-новотор ходил на них с пушеч-
ным снарядом, палил неослабляючи и, перепалив всех, заключил мир, то
есть у заугольников ел палтусину, у сычужников - сычуги. И получил от
князя похвалу великую. Вскоре, однако, он до того проворовался, что слу-
хи об его несытом воровстве дошли даже до князя. Распалился князь крепко
и послал неверному рабу петлю. Но новотор, как сущий вор, и тут извер-
нулся: предварил казнь тем, что, не выждав петли, зарезался огурцом.
После новотора-вора пришел "заместить князя" одоевец, тот самый, ко-
торый "на грош постных яиц купил". Но и он догадался, что без бунтов ему
не жизнь, и тоже стал донимать. Поднялись кособрюхие, калашники, соло-
матники - все отстаивали старину да права свои. Одоевец пошел против
бунтовщиков, и тоже начал неослабно палить, но, должно быть, палил зря,
потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой черно-
небых и губошлепов. Услыхал князь бестолковую пальбу бестолкового одоев-
ца и долго терпел, но напоследок не стерпел: вышел против бунтовщиков
собственною персоною и, перепалив всех до единого, возвратился восвояси.
- Посылал я сущего вора - оказался вор, - печаловался при этом князь,
- посылал одоевца по прозванию "продай на грош постных яиц" - и тот ока-
зался вор же. Кого пошлю ныне?
Долго раздумывал он, кому из двух кандидатов отдать преимущество: ор-
ловцу ли - на том основании, что "Орел да Кромы - первые воры", или шуя-
нину - на том основании, что он "в Питере бывал, на полу сыпа'л, и тут
не упал", но, наконец, предпочел орловца, потому что он принадлежал к
древнему роду "Проломленных Голов". Но едва прибыл орловец на место, как
встали бунтом старичане и, вместо воеводы, встретили с хлебом с солью
петуха. Поехал к ним орловец, надеясь в Старице стерлядями полакомиться,
но нашел, что там "только грязи довольно". Тогда он Старицу сжег, а жен
и дев старицких отдал самому себе на поругание. "Князь же, уведав о том,
урезал ему язык".
Затем князь еще раз попробовал послать "вора попроще", и в этих сооб-
ражениях выбрал калязинца, который "свинью за бобра купил", но этот ока-
зался еще пущим вором, нежели новотор и орловец. Взбунтовал семендяевцев
и заозерцев и, "убив их, сжег". Тогда князь выпучил глаза и воскликнул:
- Несть глупости горшия, яко глупость!
"И прибых собственною персоною в Глупов и возопи:
- Запорю!"
С этим словом начались исторические времена.


ОПИСЬ ГРАДОНАЧАЛЬНИКАМ



в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным
(1731 - 1826)

1) К л е м е н т и й, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном,
герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом, будучи внезап-
но произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глу-
пов, не только не оставил занятия макаронами, но даже усильно к тому
принуждал, чем себя и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом и,
по вырывании ноздрей, сослан в Березов.
2) Ф е р а п о н т о в, Фотий Петрович, бригадир. Бывый брадобрей
оного же герцога Курляндского. Многократно делал походы против недоимщи-
ков и столь был охоч до зрелищ, что никому без себя сечь не доверял. В
1738 году, быв в лесу, растерзан собаками.
3) В е л и к а н о в, Иван Матвеевич. Обложил в свою пользу жителей
данью по три копейки с души, предварительно утопив в реке экономии ди-
ректора. Перебил в кровь многих капитан-исправников. В 1740 году, в
царствование кроткия Елисавет, быв уличен в любовной связи с Авдотьей
Лопухиной, бит кнутом и, по урезании языка, сослан в заточение в чер-
дынский острог.
4) У р у с - К у г у ш - К и л ь д и б а е в, Маныл Самылович, капи-
тан-поручик из лейб-кампанцев. Отличался безумной отвагой и даже брал
однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы
не получил и в 1745 году уволен с распубликованием.
5) Л а м в р о к а к и с, беглый грек, без имени и отчества, и даже
без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Тор-
говал греческим мылом, губкою и орехами; сверх того, был сторонником
классического образования. В 1756 году был найден в постели, заеденный
клопами.
6) Б а к л а н, Иван Матвеевич, бригадир. Был роста трех аршин и трех
вершков и кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого
(известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, сви-
репствовавшей в 1761 году.
7) П ф е й ф е р, Богдан Богданович, гвардии сержант, голштинский вы-
ходец. Ничего не свершив, сменен в 1762 году за невежество.
8) Б р у д а с т ы й, Дементий Варламович. Назначен был впопыхах и
имел в голове некоторое особливое устройство, за что и прозван был "Ор-
ганчиком". Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, за-
пущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное
безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том будет повествуемо ниже.
9) Д в о е к у р о в, Семен Константиныч, штатский советник и кава-
лер. Вымостил Большую и Дворянскую улицы, завел пивоварение и медоваре-
ние, ввел в употребление горчицу и лавровый лист, собрал недоимки, пок-
ровительствовал наукам и ходатайствовал о заведении в Глупове академии.
Написал сочинение: "Жизнеописания замечательнейших обезьян". Будучи
крепкого телосложения, имел последовательно восемь амант. Супруга его,
Лукерья Терентьевна, тоже была весьма снисходительна, и тем много спо-
собствовала блеску сего правления. Умер в 1770 году своею смертью.
10) М а р к и з д е С а н г л о т, Антон Протасьевич, французский вы-
ходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные
песни. Летал по воздуху в городском саду, и чуть было не улетел совсем,
как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту
затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал
представления у Излера на минеральных водах5.
11) Ф ер д ы щ е н к о, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя
Потемкина. При не весьма обширном уме был косноязычен. Недоимки запус-
тил; любил есть буженину и гуся с капустой. Во время его градона-
чальствования город подвергся голоду и пожару. Умер в 1779 году от
объедения.
12) Б о р о д а в к и н, Василиск Семенович. Градоначальничество сие
было самое продолжительное и самое блестящее. Предводительствовал в кам-
пании против недоимщиков, причем спалил тридцать три деревни и, с по-
мощью сих мер, взыскал недоимок два рубля с полтиною. Ввел в употребле-
ние игру ламуш и прованское масло; замостил базарную площадь и засадил
березками улицу, ведущую к присутственным местам; вновь ходатайствовал о
заведении в Глупове академии, но, получив отказ, построил съезжий дом.
Умер в 1798 году, на экзекуции, напутствуемый капитан-исправником.
13) Н е г о д я е в, Онуфрий Иванович, бывый гатчинский истопник.
Размостил вымощенные предместниками его улицы и из добытого камня наст-
роил монументов. Сменен в 1802 году за несогласие с Новосильцевым, Чар-
торыйским и Строговым (знаменитый в свое время триумвират) насчет конс-
титуций, в чем его и оправдали последствия.
14) М и к а л а д з е, князь, Ксаверий Георгиевич, черкашенин, пото-
мок сладострастной княгини Тамары. Имел обольстительную наружность и был
столь охоч до женского пола, что увеличил глуповское народонаселение
почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство. Умер в 1814
году от истощения сил.
15) Б е н е в о л е н с к и й, Феофилакт Иринархович, статский совет-
ник, товарищ Сперанского по семинарии. Был мудр и оказывал склонность к
законодательству. Предсказал гласные суды и земство. Имел любовную связь
с купчихою Распоповою, у которой, по субботам, едал пироги с начинкой. В
свободное от занятий время сочинял для городских попов проповеди и пере-
водил с латинского сочинения Фомы Кемпийского. Вновь ввел в употребле-
ние, яко полезные, горчицу, лавровый лист и прованское масло. Первый об-
ложил данью откуп, от коего и получал три тысячи рублей в год. В 1811
году, за потворство Бонапарту, был призван к ответу и сослан в заключе-
ние.
16) П р ы щ, Иван Пантелеич. Оказался с фаршированной головой, в чем
и уличен местным предводителем дворянства.
17) И в а н о в, статский советник, Никодим Осипович. Был столь мало-
го роста, что не мог вмещать пространных законов. Умер в 1819 году от
натуги, усиливаясь постичь некоторый сенатский указ.
18) Д ю Ш а р и о, виконт, Ангел Дорофеевич, французский выходец. Лю-
бил рядиться в женское платье и лакомился лягушками. По рассмотрении,
оказался девицею. Выслан в 1821 году за границу.
20) Г р у с т и л о в, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Ка-
рамзина. Отличался нежностью и чувствительностью сердца, любил пить чай
в городской роще и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил
после себя несколько сочинений идиллического содержания и умер от мелан-
холии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
21) У г р ю м - Б у р ч е е в, бывый прохвост. Разрушил старый город
и построил другой на новом месте.
22) П е р е х в а т - З а л и х в а т с к и й, Архистратиг Стратила-
тович, майор. О сем умолчу. Въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию
и упразднил науки.


ОРГАНЧИК6



В августе 1762 года в городе Глупове происходило необычное движение
по случаю прибытия нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудас-
того. Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правите-
ля, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его "красавчиком" и
"умницей". Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали сле-
зы, заходили в кабаки, снова выходили из них и опять заходили. В порыве
восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане
собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, пот-
рясали воздух восклицаниями: "Батюшка-то наш! красавчик-то наш! умни-
ца-то наш!"
Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом,
сколько движениями благородного сердца, они утверждали, что при новом
градоначальнике процветет торговля, и что, под наблюдением квартальных
надзирателей, возникнут науки и искусства. Не удержались и от сравнений.
Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника и на-
ходили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем,
новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что
он новый. Одним словом, при этом случае, как и при других подобных,
вполне выразились: и обычная глуповская восторженность, и обычное глу-
повское легкомыслие.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он приска-
кал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что
нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городско-
го выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и
это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надея-
лись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость
Хотин.
Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их бы-
ли, по малой мере, преждевременны и преувеличенны. Произошел обычный
прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать,
каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное на-
чальстволюбие. Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градона-
чальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами,
произнес: "Не потерплю!" - и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели;
за ними остолбенели и обыватели.
Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы - народ изнеженный и до
крайности набалованный. Они любят, чтоб у начальника на лице играла при-
ветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные приба-
утки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные
звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже ника-
ких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, о
имя его никогда не сделается популярным. Бывали градоначальники истинно
мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении в Глупове
академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по
"описи" под N 9), но так как они не обзывали глуповцев ни "братцами", ни
"робятами", то имена их остались в забвении. Напротив того, бывали дру-
гие, хотя и не то чтобы очень глупые - таких не бывало, - а такие, кото-
рые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как
они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не
только были занесены на скрижали, но даже послужили предметом самых раз-
нообразных устных легенд.
Так было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывате-
лей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхо-
лодил их.
- Что ж это такое! - фыркнул - и затылок показал! нешто мы затылков
не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то прони-
май! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! - Так говорили глу-
повцы, и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники,
все приветливые, да добрые, да красавчики - и все-то в мундирах! Вспом-
нили даже беглого грека Ламврокакиса (по "описи" под N 5), вспомнили,
как приехал в 1756 году бригадир Баклан (по "описи" под N 6) и каким мо-
лодцом он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.
- Натиск, - сказал он, - и притом быстрота, снисходительность, и при-
том строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые госуда-
ри, та цель или, точнее сказать, те пять целей, которых я, с Божьей по-
мощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных ме-
роприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного
мною плана кампании!
И как он потом, ловко повернувшись на одном каблуке, обратился к го-
родскому голове и присовокупил:
- А по праздникам будем есть у вас пироги!
- Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! - вздыхали
глуповцы, - а этот что! фыркнул какую-то нелепость, да и был таков!
Увы! последующие события не только оправдали общественное мнение обы-
вателей, но даже превзошли самые смелые их опасения. Новый градона-
чальник заперся в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб пе-
ром. По временам он выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных
листков, произносил: "Не потерплю!" - и вновь скрывался в кабинете. Нес-
лыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города; частные
пристава поскакали; квартальные поскакали; заседатели поскакали; будоч-
ники позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели пагубную
привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описыва-
ют и продают... А градоначальник все сидит и выскребает все новые и но-
вые понуждения... Гул и треск проносятся из одного конца города в дру-
гой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищ-
ной птицы, царит зловещее: "Не потерплю!"
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг
всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! По-
том стали соображать, какой смысл следует придавать слову "не потерплю!"
- наконец, прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры
спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изуми-
тельное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
- И хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! - бесе-
довали между собой смущенные обыватели, - а то цыркает, да и на'-поди!
Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более
оживленных сходок за воротами домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет
игры в бабки! Улицы запустели, на площадях показались хищные звери. Люди
только по нужде оставляли дома свои и, на мгновение показавши испуганные
и изнуренные лица, тотчас же хоронились. Нечто подобное было, по словам
старожилов, во времена тушинского царика, да еще при Бироне, когда гуля-
щая девка, Танька Корявая, чуть-чуть не подвела всего города под экзеку-
цию. Но даже и тогда было лучше; по крайней мере, тогда хоть что-нибудь
понимали, а теперь чувствовали только страх, зловещий и безотчетный
страх.
В особенности тяжело было смотреть на город поздним вечером. В это
время Глупов, и без того мало оживленный, окончательно замирал. На улице
царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предава-
лись изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и
дома, и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал,
далеко за полночь, зловещий свет. Проснувшийся обыватель мог видеть, как
градоначальник сидит, согнувшись, за письменным столом, и все что-то
скребет пером... И вдруг подойдет к окну, крикнет "не потерплю!" - и
опять садится за стол, и опять скребет...
Начали ходить безобразные слухи. Говорили, что новый градоначальник
совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по лег-
комыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и
сосет у сонных обывателей кровь. Разумеется, все это повествовалось и
передавалось друг другу шепотом; хотя же и находились смельчаки, которые
предлагали поголовно пасть на колена и просить прощения, но и тех взяло
раздумье. А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необхо-
димым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не иной гра-
доначальник? Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы
не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать
друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
И вдруг всем сделалось известным, что градоначальника секретно посе-
щает часовых и органных дел мастер Байбаков. Достоверные свидетели ска-
зывали, что однажды, в третьем часу ночи, видели, как Байбаков, весь
бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес
что-то обернутое в салфетке. И что всего замечательнее, в эту достопа-
мятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком "не по-
терплю!", но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время кри-
тический анализ недоимочных реестров7 и погрузился в сон.
Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове,
который, кроме того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оста-
вался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем
телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только по-
тел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли
сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский сол-
дат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в
мастерской и с тех пор затосковал.
Более ничего узнать не могли. Между тем таинственные свидания градо-
начальника с Байбаковым участились. С течением времени Байбаков не
только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градс-
кому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день
не будет выдавать ему на шкалик. Он сшил себе новую пару платья и хвас-
тался, что на днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтер-
гальтеру8 в нос бросится.
Среди всех этих толков и пересудов вдруг как с неба упала повестка,
приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции, в та-
кой-то день и час, прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые сму-
тились, но стали готовиться.
То был прекрасный весенний день. Природа ликовала; воробьи чирикали;
собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мыш-
ками кульки, теснились во дворе градоначальнической квартиры и с трепе-
том ожидали страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Он вышел, и на лице его в первый раз увидели глуповцы ту приветливую
улыбку, о которой они тосковали. Казалось, благотворные лучи солнца по-
действовали и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли,
что собственными глазами видели, как у него тряслись фалдочки). Он по
очереди обошел всех обывателей и хотя молча, но благосклонно принял от
них все, что следует. Окончивши с этим делом, он несколько отступил к
крыльцу и раскрыл рот... И вдруг что-то внутри у него зашипело и зажуж-
жало, и чем более длилось это таинственное шипение, тем сильнее и
сильнее вертелись и сверкали его глаза. "П...п...плю!" - наконец вырва-
лось у него из уст... С этим звуком он в последний раз сверкнул глазами
и опрометью бросился в открытую дверь своей квартиры.
Читая в "Летописце" описание происшествия столь неслыханного, мы,
свидетели и участники иных времен и иных событий, конечно, имеем полную
возможность отнестись к нему хладнокровно. Но перенесемся мыслью за сто
лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы
легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих
вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не выходило,
кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой
часов. Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших пред-
ков, что, как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни
модными в то время революционными идеями, ни соблазнами, представляемыми
анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили
себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градона-
чальника.
- И откуда к нам экой прохвост выискался! - говорили обыватели, изум-
ленно вопрошая друг друга и не придавая слову "прохвост" никакого осо-
бенного значения.
- Смотри, братцы! как бы нам тово... отвечать бы за него, за прохвос-
та, не пришлось! - присовокупляли другие.
И за всем тем спокойно разошлись по домам и предались обычным своим
занятиям.
И остался бы наш Брудастый на многие годы пастырем вертограда сего, и
радовал бы сердца начальников своею распорядительностью, и не ощутили бы
обыватели в своем существовании ничего необычайного, если бы обстоя-
тельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его де-
ятельности в самом ее разгаре.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градона-
чальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище:
градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным
столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде ще-
гольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова...
Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Побежали за помощником градоначальника и за старшим квартальным. Пер-
вый прежде всего напустился на последнего, обвинил его в нерадивости, в
потворстве наглому насилию, но квартальный оправдался. Он не без основа-
ния утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия
самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек,
несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе
вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская
пилка. Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три
вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отделиться от градона-
чальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предпо-
ложение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою собственную
голову? и 3) возможно ли предположить, чтобы градоначальническая голова,
однажды упраздненная, могла впоследствии нарасти вновь с помощью како-
го-либо неизвестного процесса? Эскулап задумался, пробормотал что-то о
каком-то "градоначальническом веществе", якобы источающемся из градона-
чальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого
разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения гра-
доначальнического организма наукой достаточно еще не обследована9.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в ту-
пик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случив-
шемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же неко-
торое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он
избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем
и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не
волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная
весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облете-
ла весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали
себя сиротами, и сверх того боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах, вместо
головы, была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но ут-
верждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
В клубе, вечером, все наличные члены были в сборе. Волновались, тол-
ковали, припоминали разные обстоятельства и находили факты свойства до-
вольно подозрительного. Так, например, заседатель Толковников рассказал,
что однажды он вошел врасплох в градоначальнический кабинет по весьма
нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною голо-
вою, которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему
месту. Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания, и даже
счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах
собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее
надевал ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем
кругу, снимает с себя камилавку и надевает колпак. Другой заседатель,
Младенцев, вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбако-
ва, он увидал в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную
слесарным и столярным инструментом. Но Младенцеву не дали докончить, по-
тому что, при первом упоминовении о Байбакове, всем пришло на память его
странное поведение и таинственные ночные походы его в квартиру градона-
чальника...
Тем не менее из всех этих рассказов никакого ясного результата не вы-
ходило. Публика начала даже склоняться в пользу того мнения. что вся эта
история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припом-
нив лондонских агитаторов10 и переходя от одного силлогизма к другому,
заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове. Тогда все члены
заволновались, зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, пред-
ложили ему вопрос: бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжа-
лись, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд?
Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мра-
ком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на
плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны
вел и трактаты заключал.
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже
вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время
Байбаков запирался и ничего, кроме "знать не знаю, ведать не ведаю", не
отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказа-
тельства и, сверх того, обещали полтинник на водку, то вразумился и, бу-
дучи грамотным, дал следующее показание:
"Василием зовут меня, Ивановым сыном, по прозванию Байбаковым. Глу-
повский цеховой; у исповеди и Святого Причастия не бываю, ибо принадлежу
к секте фармазонов, и есмь оной секты лжеиерей. Судился за сожитие вне
брака с слободской женкой Матренкой и признан по суду явным прелюбодеем,
в каковом звании и поныне состою. В прошлом году, зимой, - не помню, ка-
кого числа и месяца, - быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровожде-
нии полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламо-
вичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сто-
рону мерно помава'ющим. Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен
спиртными напитками, стоял я безмолвен у порога, как вдруг господин гра-
доначальник поманили меня рукою к себе и подали мне бумажку. На бумажке
я прочитал: "Не удивляйся, но попорченное исправь". После того господин
градоначальник сняли с себя собственную голову и подали ее мне. Рассмот-
рев ближе лежащий предо мной ящик, я нашел, что он заключает в одном уг-
лу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные
пьесы. Пьес этих было две: "Разорю!" и "Не потерплю!". Но так как в до-
роге голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшата-
лись, а другие и совсем повыпали. От этого самого господин градона-
чальник не могли говорить внятно или же говорили с пропуском букв и сло-
гов. Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то
согласие господина градоначальника, я с должным рачением завернул голову
в салфетку и отправился домой. Но здесь я увидел, что напрасно понадеял-
ся на свое усердие, ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но
столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности
или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин гра-
доначальник могли произнести только: п-плю! В сей крайности, вознамери-
лись они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар
отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в
Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и
было ими выполнено в точности. С тех пор прошло уже довольно времени, в
продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и
вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше
высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне
инструмент. Но почему заказанная у господина Винтергальтера новая голова
до сих пор не прибывает, о том неизвестен. Полагаю, впрочем, что за раз-
литием рек, по весеннему нынешнему времени, голова сия и ныне находится
где-либо в бездействии. На спрашивание же вашего высокоблагородия о том,
во-первых, могу ли я, в случае присылки новой головы, оную утвердить и,
во-вторых, будет ли та утвержденная голова исправно действовать? от-
ветствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но
настоящих мыслей иметь не может. К сему показанию явный прелюбодей Васи-
лий Иванов Байбаков руку приложил".
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что
ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он
решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную
телеграмму11 и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю
свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Но все ухищрения оказались уже тщетными. Прошло после того и еще два
дня; пришла, наконец, и давно ожидаемая петербургская почта; но никакой
головы не привезла.
Началась анархия, то есть безначалие. Присутственные места запустели;
недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в
казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым ртом и ос-
тался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали; официальные
дни исчезли. Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне
поднято было туловище неизвестного человека, в котором по фалдочкам хотя
и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены вре-
менного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туло-
вища головы.
В восемь часов вечера помощник градоначальника получил по телеграфу
известие, что голова давным-давно послана. Помощник градоначальника ото-
ропел окончательно.
Проходит и еще день, а градоначальниково тело все сидит в кабинете и
даже начинает портиться. Начальстволюбие, временно потрясенное странным
поведением Брудастого, робкими, но твердыми шагами выступает вперед.
Лучшие люди едут процессией к помощнику градоначальника и настоятельно
требуют, чтобы он распорядился. Помощник градоначальника, видя, что не-
доимки накопляются, пьянство развивается, правда в судах упраздняется, а
резолюции не утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера. Сей пос-
ледний, как человек обязательный, телеграфировал о происшедшем случае по
начальству и по телеграфу же получил известие, что он, за нелепое доне-
сение, уволен от службы12.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и зап-
лакал. Пришли заседатели - и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот
от слез не мог говорить.
Между тем Винтергальтер говорил правду, и голова действительно была
изготовлена и выслана своевременно. Но он поступил опрометчиво, поручив
доставку ее на почтовых мальчику, совершенно несведущему в органном де-
ле. Вместо того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец
кинул ее на дно телеги, а сам задремал. В этом положении он проскакал
несколько станций, как вдруг почувствовал, что кто-то укусил его за ик-
ру. Застигнутый болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный ку-
лек, в котором завернута была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг
представилось глазам его. Голова разевала рот и поводила глазами; мало
того: она громко и совершенно отчетливо произнесла: "Разорю!"
Мальчишка просто обезумел от ужаса. Первым его движением было выбро-
сить говорящую кладь на дорогу; вторым - незаметным образом спуститься
из телеги и скрыться в кусты.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова,
пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена эки-
пажами проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения, если
бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантас-
тического. что сами глуповцы - и те стали в тупик. Но не будем упреждать
событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Глупов закипал. Не видя несколько дней сряду градоначальника, гражда-
не волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальни-
ка и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу
безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие
бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное ви-
дение, в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
Наконец глуповцы не вытерпели; предводительствуемые излюбленным граж-
данином Пузановым, они выстроились в каре' перед присутственными местами
и требовали к народному суду помощника градоначальника, грозя в против-
ном случае разнести и его самого, и его дом.
Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой.
Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводи-
тельствуя вольницей, не далее как вчера, в виду всех, свел двух купечес-
ких жен.
- Куда ты девал нашего батюшку? - завопило разозленное до неистовства
сонмище, когда помощник градоначальника предстал перед ним.
- Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! -
уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из адми-
нистративного оцепенения. В то же время он секретно мигнул Байбакову,
который, увидев этот знак, немедленно скрылся.
Но волнение не унималось.
- Врешь, переметная сума! - отвечала толпа, - вы нарочно с квар-
тальным стакнулись, чтоб батюшку нашего от себя избыть!
И Бог знает, чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту ми-
нуту не послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бун-
тующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом... ис-
чезнувший градоначальник!
На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно пере-
пачкана грязью и в нескольких местах побита. Несмотря на это, он ловко
выскочил с телеги и сверкнул на толпу глазами.
- Разорю! - загремел он таким оглушительным голосом, что все мгновен-
но притихли.
Волнение было подавлено сразу; в этой, недавно столь грозно гудевшей,
толпе водворилась такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал
комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на "сие нелепое и сме-
ха достойное глуповское смятение".
- Зачинщики, вперед! - скомандовал градоначальник, все более возвышая
голос.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей, и уже
набрали человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоя-
тельство дало делу совсем другой оборот.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком
из них более накопились недоимки, к сборищу незаметно подъехали столь
известные обитателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели ог-
лянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей
толпы оказался точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который,
за минуту перед этим, был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и
остолбенели.
Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притом
покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что
большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке
градоначальника, теперь очутилось на левой.
Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и
в молчании разошлась13.


СКАЗАНИЕ О ШЕСТИ ГРАДОНАЧАЛЬНИКАХ



Картина глуповского междоусобия

Как и должно было ожидать, странные происшествия, совершившиеся в
Глупове, не остались без последствий.
Не успело еще пагубное двоевластие пустить зловредные свои корни, как
из губернии прибыл рассыльный, который, забрав обоих самозванцев и поса-
див их в особые сосуды, наполненные спиртом, немедленно увез для освиде-
тельствования.
Но этот, по-видимому, естественный и законный акт административной
твердости едва не сделался источником еще горших затруднений, нежели те,
которые произведены были непонятным появлением двух одинаковых градона-
чальников.
Едва простыл след рассыльного, увезшего самозванцев, едва узнали глу-
повцы, что они остались совсем без градоначальника, как, движимые силою
начальстволюбия, немедленно впали в анархию.
"И лежал бы град сей и доднесь в оной погибельной бездне, - говорит
летописец, - ежели бы не был извлечен оттоль твердостью и самоотвержени-
ем некоторого неустрашимого штаб-офицера из местных обывателей".
Анархия началась с того, что глуповцы собрались вокруг колокольни и
сбросили с раската двух граждан: Степку да Ивашку. Потом пошли к модному
заведению француженки, девицы де Сан-Кюлот (в Глупове она была известна
под именем Устиньи Протасьевны Трубочистихи; впоследствии же оказалась
сестрою Марата14 и умерла от угрызений совести) и, перебив там стекла,
последовали к реке. Тут утопили еще двух граждан: Порфишку да другого
Ивашку, и, ничего не доспев, разошлись по домам.
Между тем измена не дремала, явились честолюбивые личности, которые
задумали воспользоваться дезорганизацией власти для удовлетворения своим
эгоистическим целям. И, что всего страннее, представительницами анархи-
ческого элемента явились на сей раз исключительно женщины.
Первая, которая замыслила похитить бразды глуповского правления, была
Ираида Лукинишна Палеологова, бездетная вдова, непреклонного характера,
мужественного сложения, с лицом темно-коричневого цвета, напоминавшим
старопечатные изображения. Никто не помнил, когда она поселилась в Глу-
пове, так что некоторые из старожилов полагали, что событие это совпада-
ло с мраком времен. Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая в
рост деньги и жестоко истязуя четырех своих крепостных девок. Дерзкое
свое предприятие она, по-видимому, зрело обдумала. Во-первых, она сооб-
разила, что городу без начальства ни на минуту оставаться невозможно;
во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное
указание; в-третьих, не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство,
что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исп-
равлял где-то должность градоначальника. "Сообразив сие, - говорит "Ле-
тописец", - злоехидная оная Ираидка начала действовать".
Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова,
воспользовавшись тем, что помощник градоначальника с своими приспешника-
ми засел в клубе в бостон, извлекла из ножон шпагу покойного винного
пристава и, напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной
команды, вторглась в казначейство. Оттоль, взяв в плен казначея и бух-
галтера, а казну бессовестно обокрав, возвратилась в дом свой. Причем
бросала в народ медными деньгами, а пьяные ее подручники восклицали:
"Вот наша матушка! теперь нам, братцы, вина будет вволю!"
Когда, на другой день, помощник градоначальника проснулся, все уже
было кончено. Он из окна видел, как обыватели поздравляли друг друга,
лобызались и проливали слезы. Затем, хотя он и попытался вновь захватить
бразды правления, но так как руки у него тряслись, то сейчас же их вы-
пустил. В унынии и тоске он поспешил в городовое управление, чтоб уз-
нать, сколько осталось верных ему полицейских солдат, но на дороге был
схвачен заседателем Толковниковым и приведен пред Ираидку. Там же застал
он связанного казенных дел стряпчего, который тоже ожидал своей участи.
- Признаете ли вы меня за градоначальницу? - кричала на них Ираидка.
- Если ты имеешь мужа и можешь доказать, что он здешний градона-
чальник, то признаю! - твердо отвечал мужественный помощник градона-
чальника. Казенных дел стряпчий трясся всем телом и трясением этим как
бы подтверждал мужество своего сослуживца.
-Не о том вас спрашивают, мужняя ли я жена или вдова, а о том, приз-
наете ли вы меня градоначальницею? - пуще ярилась Ираидка.
- Если более ясных доказательств не имеешь, то не признаю! - столь
твердо отвечал помощник градоначальника, что стряпчий защелкал зубами и
заметался во все стороны.
- Что с ними толковать! на раскат их! - вопил Толковников и его еди-
номышленники.
Нет сомнения, что участь этих оставшихся верными долгу чиновников бы-
ла бы весьма плачевна, если б не выручило их непредвиденное обстоя-
тельство. В то время, когда Ираида беспечно торжествовала победу, неуст-
рашимый штаб-офицер не дремал и, руководясь пословицей: "Выбивай клин
клином", научил некоторую авантюристку, Клемантинку де Бурбон,
предъявить права свои. Права эти заключались в том, что отец ее, Клеман-
тинки, кавалер де Бурбон, был некогда где-то градоначальником и за
фальшивую игру в карты от должности той уволен. Сверх сего, новая пре-
тендентша имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужс-
ки. Без труда склонив на свою сторону четырех солдат местной инвалидной
команды и будучи тайно поддерживаема польскою интригою, эта бездельная
проходимица овладела умами почти мгновенно. Опять шарахнулись глуповцы к
колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли к
Трубочистихе и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись к реке и
там утопили Прошку да четвертого Ивашку.
В таком положении были дела, когда мужественных страдальцев повели к
раскату. На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди
которой недреманным оком бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников
немедленно освободили.
- Что, старички! признаете ли вы меня за градоначальницу? - спросила
беспутная Клемантинка.
- Ежели ты имеешь мужа и можешь доказать, что он здешний градона-
чальник, то признаем! - мужественно отвечал помощник градоначальника.
- Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай
сажают капусту и пасут гусей! - кротко сказала Клемантинка и с этим сло-
вом двинулась к дому, в котором укрепилась Ираидка.
Произошло сражение; Ираидка защищалась целый день и целую ночь, ис-
кусно выставляя вперед пленных казначея и бухгалтера.
- Сдайся! - говорила Клемантинка.
- Покорись, бесстыжая! да уйми своих кобелей! - храбро отвечала Ира-
идка.
Однако к утру следующего дня Ираидка начала ослабевать, но и то бла-
годаря лишь тому обстоятельству, что казначей и бухгалтер, проникнувшись
гражданскою храбростью, решительно отказались защищать укрепление. Поло-
жение осажденных сделалось весьма сомнительным. Сверх обязанности отби-
вать осаждающих, Ираидке необходимо было усмирять измену в собственном
лагере. Предвидя конечную гибель, она решилась умереть геройскою смертью
и, собрав награбленные в казне деньги, в виду всех взлетела на воздух
вместе с казначеем и бухгалтером.
Утром помощник градоначальника, сажая капусту, видел, как обыватели
вновь поздравляли друг друга, лобызались и проливали слезы. Некоторые из
них до того осмелились, что даже подходили к нему, хлопали по плечу и в
шутку называли свинопасом. Всех этих смельчаков помощник градоначальни-
ка, конечно, тогда же записал на бумажку.
Вести о "глуповском нелепом и смеха достойном смятении" достигли, на-
конец, и до начальства. Велено было "беспутную оную Клемантинку, сыскав,
представить, а которые есть у нее сообщники, то и тех, сыскав, предста-
вить же, а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в
реке занапрасно не утапливали и с раската звериным обычаем не сбрасыва-
ли". Но известия о назначении нового градоначальника все еще не получа-
лось.
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась
третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, кото-
рая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца жи-
ла у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы
к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда
же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Те-
рентьевым Пузановым.
- Атаманы-молодцы! - говорил Пузанов, - однако ведь мы таким манером
всех людишек перебьем, а толку не измыслим!
- Правда! - согласились опомнившиеся атманы-молодцы.
- Стой! - кричали другие, - а зачем Ивашко галдит? галдеть разве ве-
лено?
Пятый Ивашко стоял ни жив ни мертв перед раскатом, машинально кланя-
ясь на все стороны.
В это время к толпе подъехала на белом коне девица Штокфиш, сопровож-
даемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную
Клемантинку. Штокфиш была полная, белокурая немка, с высокою грудью, с
румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.
- Ишь, толстомясая! пупки'-то нагуляла! - раздалось в разных местах.
Но Штокфиш, очевидно, заранее взвесила опасности своего положения и
поторопилась отразить их хладнокровием.
- Атаманы-молодцы! - гаркнула она, молодецки указывая на обезумевшую
от водки Клемантинку, - вот беспутная оная Клемантинка, которую велено,
сыскав, представить! видели?
- Видели! - шумела толпа.
- Точно видели? и признаете ее за ту самую беспутную оную Клемантин-
ку, которую велено, сыскав, немедленно представить?
- Видели! признаем!
- Так выкатить им три бочки пенного! - воскликнула неустрашимая нем-
ка, обращаясь к солдатам, и, не торопясь, выехала из толпы.
- Вот она! вот она, матушка-то наша Амалия Карловна! теперь, братцы,
вина у нас будет вдоволь! - гаркнули атаманы-молодцы вслед уезжающей.
В этот день весь Глупов был пьян, а больше всех пятый Ивашко. Беспут-
ную оную Клемантинку посадили в клетку и вывезли на площадь; атаманы-мо-
лодцы подходили и дразнили ее. Некоторые, более добродушные, потчевали
водкой, но требовали, чтобы она за это откинула какое-нибудь коленце.
Легкость, с которою толстомясая немка Штокфиш одержала победу над
беспутною Клемантинкой, объясняется очень просто. Клемантинка, как
только уничтожила Раидку, так сейчас же заперлась с своими солдатами и
предалась изнеженности нравов. Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекши-
цюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и
угрожали - Клемантинка через пять минут была до того пьяна, что ничего
уж не понимала. Паны некоторое время еще подержались, но потом, увидев
бесполезность дальнейшей стойкости, отступились. И действительно, в ту
же ночь Клемантинка была поднята в бесчувственном виде с постели и выво-
лочена в одной рубашке на улицу.
Неустрашимый штаб-офицер (из обывателей) был в отчаянии. Из всех его
ухищрений, подвохов и переодеваний ровно ничего не выходило. Анархия
царствовала в городе полная; начальствующих не было; предводитель удрал
в деревню; старший квартальный зарылся с смотрителем училищ на пожарном
дворе в солому и трепетал. Самого его, штаб-офицера, сыскивали по горо-
ду, и за поимку назначено было награды алтын. Обыватели заволновались,
потому что всякому было лестно тот алтын прикарманить. Он уж подумывал,
не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись к толстомясой
немке с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совер-
шенно новый оборот.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно
труднее было обезоружить польскую интригу, тем более что она действовала
невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшеп-
шицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сето-
вали на неспособность русского народа, который даже для подобного случая
ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание
их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Было свежее майское утро, и с неба падала изобильная роса. После бес-
сонной и бурно проведенной ночи глуповцы улеглись спать, и в городе
царствовала тишина непробудная. Около деревянного домика невзрачной на-
ружности суетились какие-то два парня и мазали дегтем ворота. Увидев па-
нов, они, по-видимому, смешались и спешили наутек, но были остановлены.
- Что вы тут делаете? - спросили паны.
- Да вот, Нелькины ворота дегтем мажем! - сознался один из парней, -
оченно она ноне на все стороны махаться стала!
Паны переглянулись и как-то многозначительно цыркнули. Хотя они пошли
далее, но в головах их созрел уже план. Они вспомнили, что в ветхом де-
ревянном домике действительно жила и содержала заезжий дом их компатри-
отка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав
на название градоначальнической помпадурши, но тоже была как-то однажды
призываема к градоначальнику. Этого последнего обстоятельства совершенно
достаточно было, чтобы выставить новую претендентшу и сплести новую
польскую интригу.
Они тем легче могли успеть в своем намерении, что в это время своево-
лие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один
день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граж-
дан, но на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казен-
ной подорожной, чиновника.
- Кто ты? и с чем к нам приехал? - спрашивали глуповцы у чиновника.
- Чиновник из губернии (имярек), - отвечал приезжий, - и приехал сюда
для розыску бездельных Клемантинкиных дел!
- Врет он! Он от Клемантинки, от подлой, подослан! волоките его на
съезжую! - кричали атаманы-молодцы.
Напрасно протестовал и сопротивлялся приезжий, напрасно показывал ка-
кие-то бумаги, народ ничему не верил и не выпускал его.
- Нам, брат, этой бумаги целые вороха показывали - да пустое дело
вышло! а с тобой нам ссылаться не пригоже, потому ты, и по обличью вид-
но, беспутной оной Клемантинки лазутчик! - кричали одни.
- Что с ним по пустякам лясы точить! в воду его - и шабаш! - кричали
другие.
Несчастного чиновника увели в съезжую избу и отдали за приставов.
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась; назначила с мещан по алтыну с
каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по большой.
Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке
водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге по-
мощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с
луга.
- Ну что, старички? одумались? признаете меня? - спросила она их бла-
госклонно.
- Ежели имеешь мужа и можешь доказать, что он наш градоначальник, то
признаем! - твердо ответствовал помощник градоначальника.
- Ну, Христос с вами! пасите гусей! - сказала толстомясая немка и
проследовала далее.
К вечеру полил такой сильный дождь, что улицы Глупова сделались на
несколько часов непроходимыми. Благодаря этому обстоятельству ночь мину-
ла благополучно для всех, кроме злосчастного приезжего чиновника, кото-
рого, для вернейшего испытания, посадили в темную и тесную каморку, исс-
тари носившую название "большого блошиного завода", в отличие от малого
завода, в котором испытывались преступники менее опасные. Наставшее за-
тем утро также не благоприятствовало проискам польской интриги, так как
интрига эта, всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного
света. "Толстомясая немка", обманутая наружною тишиной, сочла себя впол-
не утвердившеюся и до того осмелилась, что вышла на улицу без провожато-
го и начала заигрывать с проходящими. Впрочем, к вечеру она, для формы,
созвала опытнейших городских будочников и открыла совещание. Будочники
единогласно советовали: первое, беспутную оную Клемантинку, не медля,
утопить, дабы не смущала народ и не дразнила; второе, помощника градона-
чальника и стряпчего пытать и, в-третьих, неустрашимого штаб-офицера,
сыскав, представить. Но таково было ослепление этой несчастной женщины,
что она и слышать не хотела о мерах строгости и даже приезжего чиновника
велела перевести из большого блошиного завода в малый.
Между тем глуповцы мало-помалу начинали приходить в себя, и охрани-
тельные силы, скрывавшиеся дотоле на задних дворах, робко, но твердым
шагом выступали вперед. Помощник градоначальника, сославшись с стряпчим
и неустрашимым штаб-офицером, стал убеждать глуповцев удаляться немкиной
и Клемантинкиной злоехидной прелести и обратиться к своим занятиям. Он
строго порицал распоряжение, вследствие которого приезжий чиновник был
засажен в блошиный завод, и предрекал Глупову великие от этого бедствия.
Сила Терентьев Пузанов, при этих словах, тоскливо замотал головой, так
что если б атаманы-молодцы были крошечку побойчее, то они, конечно, раз-
несли бы съезжую избу по бревнышку. С другой стороны, и "беспутная оная
Клемантинка" оказала немаловажную услугу партии порядка...
Дело в том, что она продолжала сидеть в клетке на площади, и глупов-
цам в сладость было, в часы досуга, приходить дразнить ее, так как она
остервенялась при этом неслыханно, в особенности же когда к ее телу при-
касались концами раскаленных железных прутьев.
- Что, Клемантинка, сладко? - хохотали одни, видя, как "беспутная"
вертелась от боли.
- А сколько, братцы, эта паскуда винища у нас слопала - страсть! -
прибавляли другие.
- Ваше я, что ли, пила? - огрызалась беспутная Клемантинка, - кабы не
моя несчастная слабость да не покинули меня паны мои милые, узнали бы вы
у меня ужо, какова я есть!
- Толстомясая-то тебе небось прежде, какова она есть, показала!
- То-то "толстомясая"! Я, какова ни на есть, а все-таки градона-
чальническая дочь, а то взяли себе расхожую немку!
Призадумались глуповцы над этими Клемантинкиными словами. Загадала
она им загадку.
- А что, братцы! ведь она, Клемантинка, хоть и беспутная, а правду
молвила! - говорили одни.
- Пойдем, разнесем толстомясую! - галдели другие.
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы "толстомя-
сой", полететь бы ей вниз головой с раската! Но так как будочники были
строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще с
малость, разошлись по домам.
Но торжество "вольной немки" приходило к концу само собою. Ночью, ед-
ва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и
сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась
она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посажен-
ной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Сильная рука пана Кшепшицюльского крепко держала ее за стан, а Нелька
Лядоховская, "разъярившись неслыханно", требовала к ответу.
- Правда ли, девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и
градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем многих людишек в
соблазн ввела? - спрашивала ее Лядоховская.
- Правда, - отвечала Амалька, - только не обманным образом и не об-
лыжно, а была и есмь градоначальница по самой сущей истине.
- И с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в голову взбрело? и
кто тебя, паскуду, тому делу научил? - продолжала допрашивать Лядоховс-
кая, не обращая внимания на Амалькин ответ.
Амалька обиделась.
- Может быть, и есть здесь паскуда, - сказала она, - только не я.
Сколько затем ни предлагали девке Амальке вопросов, она презрительно
молчала; сколько ни принуждали ее повиниться - не повинилась. Решено бы-
ло запереть ее в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
"Ужасно было видеть, - говорит "Летописец", - как оные две беспутные
девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были!
Довольно сказать, что к утру на другой день в клетке ничего, кроме
смрадных их костей, уже не было!"
Проснувшись, глуповцы с удивлением узнали о случившемся; но и тут не
затруднились. Опять все вышли на улицу и стали поздравлять друг друга,
лобызаться и проливать слезы. Некоторые просили опохмелиться.
- Ах, ляд вас побери! - говорил неустрашимый штаб-офицер, взирая на
эту картину. - Что ж мы, однако, теперь будем делать? - спрашивал он в
тоске помощника градоначальника.
- Надо орудовать, - отвечал помощник градоначальника, - вот что! не
пустить ли, сударь, в народе слух, что оная шельма Анелька, заместо хра-
мов Божиих, костелы везде ставить велела?
- И чудесно!
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за со-
бытиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе
объявилась еще претендентша, Дунька-толстопятая, а в стрелецкой слободе
такую же претензию заявила Матренка-ноздря. Обе основывали свои права на
том, что и они не раз бывали у градоначальников "для лакомства". Таким
образом, приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
И Дунька, и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и
кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разби-
вали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья, ели младенцев, а
у женщин вырезали груди и тоже ели. Распустивши волоса по ветру, в одном
утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные,
плевались, кусались и произносили неподобные слова.
Глуповцы просто обезумели от ужаса. Опять все побежали к колокольне,
и сколько тут было перебито и перетоплено тел народных - того даже приб-
лизительно сообразить невозможно. Началось общее судбище; всякий припо-
минал про своего ближнего всякое, даже такое, что тому и во сне не сни-
лось, и так как судоговорение было краткословное, то в городе только и
слышалось: шлеп-шлеп-шлеп! К четырем часам пополудни загорелась съезжая
изба; глуповцы кинулись туда и оцепенели, увидав, что приезжий из губер-
нии чиновник сгорел весь без остатка. Опять началось судбище; стали до-
искиваться, от чьего воровства произошел пожар, и порешили, что пожар
произведен сущим вором и бездельником пятым Ивашкой. Вздернули Ивашку на
дыбу, требуя чистосердечного во всем признания, но в эту самую минуту в
пушкарской слободе загорелся тараканий малый заводец, и все шарахнулись
туда, оставив пятого Ивашку висящим на дыбе. Зазвонили в набат, но пламя
уже разлилось рекою и перепалило всех тараканов без остачи. Тогда пойма-
ли Матренку-ноздрю и начали вежливенько топить ее в реке, требуя, чтоб
она сказала, кто ее, сущую бездельницу и воровку, на воровство научил и
кто в том деле ей пособлял? Но Матренка только пускала в воде пузыри, а
сообщников и пособников не выдала никого.
Среди этой общей тревоги об шельме Анельке совсем позабыли. Видя, что
дело ее не выгорело, она, под шумок, снова переехала в свой заезжий дом,
как будто за ней никаких пакостей и не водилось, и паны Кшепшицюльский и
Пшекшицюльский завели кондитерскую и стали торговать в ней печатными
пряниками. Оставалась одна толстопятая Дунька, но с нею совладать было
решительно невозможно.
- А надо, братцы, изымать ее беспременно! - увещевал атаманов-молод-
цов Сила Терентьич Пузанов.
- Да! поди сунься! ловкой! - отвечали молодцы.
Был, по возмущении, уже день шестый.
Тогда произошло зрелище умилительное и беспримерное. Глуповцы вдруг
воспрянули духом и сами совершили скромный подвиг собственного спасения.
Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили,
что теперь в Глупове крамольного греха не осталось ни на эстолько. Уце-
лели только благонамеренные. Поэтому всякий смотрел всякому смело в гла-
за, зная, что его невозможно попрекнуть ни Клемантинкой, ни Раидкой, ни
Матренкой. Решили действовать единодушно и прежде всего снестись с при-
городами. Как и следовало ожидать, первый выступил на сцену неустрашимый
штаб-офицер.
- Сограждане! - начал он взволнованным голосом, но так как речь его
была секретная, то весьма естественно, что никто ее не слыхал.
Тем не менее, глуповцы прослезились и начали нудить помощника градо-
начальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он, до поимки
Дуньки, с твердостью от того отказался. Послышались в толпе вздохи; раз-
дались восклицания: "Ах! согрешения наши великие!" - но помощник градо-
начальника был непоколебим.
- Атаманы-молодцы! в ком еще крамола осталась - выходи! - гаркнул го-
лос из толпы.
Толпа молчала.
- Все очистились? - допрашивал тот же голос.
- Все! все! - загудела толпа.
- Крестись, братцы!
Все перекрестились, объявлено было против Дуньки-толстопятой общее
ополчение.
Пригороды между тем один за другим слали в Глупов самые утешительные
отписки. Все единодушно соглашались, что крамолу следует вырвать с кор-
нем и для начала прежде всего очистить самих себя. Особенно трогательна
была отписка пригорода Полоумнова. "Точию же, братие, сами себя прилежно
испытуйте, - писали тамошние посадские люди, - да в сердцах ваших гнездо
крамольное не свиваемо будет, а будете здравы, и пред лицом начальствен-
ным не злокозненны, но добротщательны, достохвальны и прелюбезны". Когда
читалась эта отписка, в толпе раздавались рыдания, а посадская жена Ак-
синья Гунявая, воспалившись ревностью великою, тут же высыпала из кошеля
два двугривенных и положила основание капиталу, для поимки Дуньки пред-
назначенному.
Но Дунька не сдавалась. Она укрепилась на большом клоповном заводе и,
вооружившись пушкой, стреляла из нее как из ружья.
- Ишь, шельма! каки артикулы пушкой выделывает! - говорили глуповцы и
не смели подступиться.
- Ах, съешь тя клопы! - восклицали другие.
Но и клопы были с нею как будто заодно. Она целыми тучами выпускала
их против осаждающих, которые в ужасе разбегались. Решили обороняться от
них варом, и средство это как будто помогло. Действительно, вылазки кло-
пов прекратились, но подступиться к избе все-таки было невозможно, пото-
му что клопы стояли там стена стеною, да и пушка продолжала действовать
смертоносно. Пытались было зажечь клоповный завод, но в действиях осаж-
дающих было мало единомыслия, так как никто не хотел взять на себя обя-
занность руководить ими, - и попытка не удалась.
- Сдавайся, Дунька! не тронем! - кричали осаждающие, думая покорить
ее льстивыми словами.
Но Дунька отвечала невежеством.
Так шло дело до вечера. Когда наступила ночь, осаждающие, благоразум-
но отступив, оставили, для всякого случая, у клоповного завода стороже-
вую цепь.
Оказалось, однако, что стратагема с варом осталась не без пос-
ледствий. Не находя пищи за пределами укрепления и раздраженные запахом
человеческого мяса, клопы устремились внутрь искать удовлетворения своей
кровожадности. В самую глухую полночь Глупов был потрясен неестественным
воплем: то испускала дух толстопятая Дунька, изъеденная клопами. Тело
ее, буквально представлявшее сплошную язву, нашли на другой день лежащим
посреди избы, и около нее пушку и бесчисленные стада передавленных кло-
пов. Прочие клопы, как бы устыдившись своего подвига, попрятались в ще-
лях.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали.
Но, несмотря на то что внутренние враги были побеждены и польская интри-
га посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом
градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по горо-
ду, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, по-
тому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому на-
чальнику.
Наконец, в два часа пополудни седьмого дня он прибыл. Вновь назначен-
ный, "сущий" градоначальник был статский советник и кавалер Семен Конс-
тантинович Двоекуров.
Он немедленно вышел на площадь к буянам и потребовал зачинщиков. Вы-
дали Степку Горластого да Фильку Бесчастного.
Супруга нового начальника, Лукерья Терентьевна, милостиво на все сто-
роны кланялась.
Так кончилось это бездельное и смеха достойное неистовство; кончилось
и с тех пор не повторялось.


ИЗВЕСТИЕ О ДВОЕКУРОВЕ



Семен Константинович Двоекуров градоначальствовал в Глупове с 1762 по
1770 год. Подробного описания его градоначальствования не найдено, но,
судя по тому, что оно соответствовало первым и притом самым блестящим
годам екатерининской эпохи, следует предполагать, что для Глупова это
было едва ли не лучшее время в его истории.
О личности Двоекурова "Глуповский Летописец" упоминает три раза: в
первый раз в "краткой описи градоначальникам", во второй - в конце отче-
та о смутном времени, и в третий - при изложении истории глуповского ли-
берализма (см. описание градоначальствования Угрюм-Бурчеева). Из всех
этих упоминовений явствует, что Двоекуров был человек передовой и смот-
рел на свои обязанности более нежели серьезно. Нельзя думать, чтобы "Ле-
тописец" добровольно допустил такой важный биографический пропуск в ис-
тории родного города; скорее должно предположить, что преемники Двоеку-
рова с умыслом уничтожили его биографию, как представляющую свиде-
тельство слишком явного либерализма и могущую послужить для исследовате-
лей нашей старины соблазнительным поводом к отыскиванию конституциона-
лизма даже там, где, в сущности, существует лишь принцип свободного се-
чения. Догадку эту отчасти оправдывает то обстоятельство, что в глуповс-
ком архиве до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к пол-
ной биографии Двоекурова и до такой степени перемаранный, что, несмотря
на все усилия. издатель "Летописи" мог разобрать лишь следующее: "имея
не малый рост... подавал твердую надежду, что... Но объят ужасом... не
мог сего выполнить... Вспоминая, всю жизнь грустил..." И только. Что оз-
начают эти загадочные слова? - С полной достоверностью отвечать на этот
вопрос, разумеется, нельзя, но если позволительно допустить в столь важ-
ном предмете догадки, то можно предположить одно из двух: или что в Дво-
екурове, при немалом его росте (около трех аршин), предполагался ка-
кой-то особенный талант (например, нравиться женщинам), которого он не
оправдал, или что на него было возложено поручение, которого он, сробев,
не выполнил. И потом всю жизнь грустил.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова в Глупове была несом-
ненно плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сде-
лал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что
он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые,
спустя три четверти столетия, вели войны во имя картофеля. Но самое важ-
ное дело его градоначальствования - это, бесспорно, записка о необходи-
мости учреждения в Глупове академии.
К счастию, эта записка уцелела вполне15 и дает возможность произнести
просвещенной деятельности Двоекурова вполне правильный и беспристрастный
приговор. Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом докумен-
те мысли не только свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встре-
чались люди, обладавшие правильным взглядом на вещи, но могут даже и те-
перь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели
тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не в назва-
нии, а в той сущности, которую преследует проект и которая есть не что
иное, как "рассмотрение наук", то очевидно, что, покуда царствует пот-
ребность в "рассмотрении", до тех пор и проект Двоекурова удержит за со-
бой все значение воспитательного документа. Что названия произвольны и
весьма редко что-либо изменяют - это очень хорошо доказал один из преем-
ников Двоекурова, Бородавкин. Он тоже ходатайствовал об учреждении ака-
демии, и когда получил отказ, то, без дальнейших размышлений, выстроил
вместо нее съезжий дом. Название изменилось, но предположенная цель была
достигнута - Бородавкин ничего больше и не желал. Да и кто же может ска-
зать, долго ли просуществовала бы построенная Бородавкиным академия и
какие принесла бы она плоды? Быть может, она оказалась бы выстроенною на
песке; быть может, вместо "рассмотрения" наук занялась бы насаждением
таковых? Все это в высшей степени гадательно и неверно. А со съезжим до-
мом - дело верное: и выстроен он прочно, и из колеи "рассмотрения" не
выбьется никуда.
Вот эту-то мысль и развивает Двоекуров в своем проекте с тою непрере-
каемою ясностью и последовательностью, которыми, к сожалению, не облада-
ет ни один из современных нам прожектеров. Конечно, он не был настолько
решителен, как Бородавкин, то есть не выстроил съезжего дома вместо ака-
демии, но решительность, кажется, вообще не была в его нравах. Следует
ли обвинять его за этот недостаток? или, напротив того, следует видеть в
этом обстоятельстве тайную наклонность к конституционализму? - разреше-
ние этого вопроса предоставляется современным исследователям отечествен-
ной старины, которых издатель и отсылает к подлинному документу.


ГОЛОДНЫЙ ГОРОД



1776-й год наступил для Глупова при самых счастливых предзнаменовани-
ях. Целых шесть лет сряду город не горел, не голодал, не испытывал ни
повальных болезней, ни скотских падежей, и граждане не без основания
приписывали такое неслыханное в летописях благоденствие простоте своего
начальника, бригадира Петра Петровича Фердыщенка. И действительно, Фер-
дыщенко был до того прост, что летописец считает нужным неоднократно и с
особенною настойчивостью остановиться на этом качестве, как на самом ес-
тественном объяснении того удовольствия, которое испытывали глуповцы во
время бригадирского управления. Он ни во что не вмешивался, довольство-
вался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с цело-
вальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градона-
чальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил
квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом "братик-сударик".
- А ну, братик-сударик, ложись! - говорил он провинившемуся обывате-
лю.
Или:
- А ведь корову-то, братик-сударик, у тебя продать надо! потому, бра-
тик-сударик, что недоимка - это святое дело!
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Санглота, который
летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого брига-
дира должно было показаться и "благоденственным", и "удивления достой-
ным". В первый раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что жить "без
утеснения" не в пример лучше, чем жить "с утеснением".
- Нужды нет, что он парадов не делает да с полками на нас не ходит, -
говорили они, - зато мы при нем, батюшке, свет у'зрили! Теперича, вышел
ты за ворота: хошь - на месте сиди; хошь - куда хошь иди! А прежде,
сколько одних порядков было - и не приведи Бог!
Но на седьмом году правления Фердышенку смутил бес. Этот добродушный
и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до
крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмунди-
ре. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в
оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая могла бы очень
дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глупов-
цев, их не осенила мысль: "А ну как, братцы, нас за это не похвалят!"
Дело в том, что в это самое время, на выезде из города, в слободе На-
возной, цвела красотой посадская жена Алена Осипова. По-видимому, эта
женщина представляла собой тип той сладкой русской красавицы, при взгля-
де на которую человек не загорается страстью, но чувствует, что все его
существо потихоньку тает. При среднем росте, она была полна, бела и ру-
мяна; имела большие серые глаза навыкате, не то бесстыжие, не то застен-
чивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-ру-
сую косу до пят и ходила по улице "серой утицей". Муж ее, Дмитрий Про-
кофьев, занимался ямщиной и был тоже под стать жене: молод, крепок, кра-
сив. Ходил он в плисовой поддевке и в поярковом грешневике, расцвеченном
павьими перьями. И Дмитрий не чаял души в Аленке, и Аленка не чаяла души
в Дмитрии. Частенько похаживали они в соседний кабак и, счастливые, рас-
певали там вместе песни. Глуповцы же просто не могли нарадоваться на их
согласную жизнь.
Долго ли, коротко ли так они жили, только в начале 1776 года в тот
самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел брига-
дир. Зашел, выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется
пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у
него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а
вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
- Хочешь, молодка, со мною в любви жить? - спросил бригадир.
- А на что мне тебя... гунявого? - отвечала Аленка, с наглостью смот-
ря ему в глаза, - у меня свой муж хорош!
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова.
На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух
инвалидов, наказав им при этом действовать "с утеснением". Сам же, надев
вицмундир, пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с
азартом кричал на торговцев:
- Кто ваш начальник? сказывайте! или, может быть, не я ваш начальник?
С своей стороны, Дмитрий Прокофьев, вместо того чтоб смириться да по-
легоньку бабу вразумить, стал говорить бездельные слова, а Аленка, воо-
ружась ухватом, гнала инвалидов прочь и на всю улицу орала:
- Ай да бригадир! к мужней жене, словно клоп, на перину всползти хо-
чет!
Понятно, как должен был огорчится бригадир, сведавши об таких пох-
вальных словах. Но так как это было время либеральное и в публике ходили
толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною
властью старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце
изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
- Вам, старички-братики, и книги в руки! - либерально прибавил он, -
какое количество по душе назначите, я наперед согласен! Потому теперь у
нас время такое: всякому свое, лишь бы поронцы были!
Излюбленные посоветовались, слегка погалдели и вынесли следующий от-
вет:
- Сколько есть на небе звезд, столько твоему благородию их, шельмов,
и учить следовает!
Стал бригадир считать звезды ("очень он был прост", повторяет по это-
му случаю архивариус-летописец), но на первой же сотне сбился и обратил-
ся за разъяснениями к денщику. Денщик отвечал, что звезд на небе види-
мо-невидимо.
Должно думать, что бригадир остался доволен этим ответом, потому что
когда Аленка с Митькой воротились, после экзекуции, домой, то шатались
словно пьяные.
Однако Аленка и на этот раз не унялась или, как выражается летописец,
"от бригадировых шелепов пользы для себя не вкусила". Напротив того, она
как будто пуще остервенилась, что и доказала через неделю, когда брига-
дир опять пришел в кабак и опять поманил Аленку.
- Что, дурья порода, надумалась? - спросил он ее.
- Ишь тебя, старого пса, ущемило! Или мало на стыдобушку мою насмот-
релся! - огрызнулась Аленка.
- Ладно! - сказал бригадир.
Однако упорство старика заставило Аленку призадуматься. Воротившись
после этого разговора домой, она некоторое время ни за какое дело
взяться не могла, словно места себе не находила; потом подвалилась к
Митьке и горько-горько заплакала.
- Видно, как-никак, а быть мне у бригадира в полюбовницах! - говорила
она, обливаясь слезами.
- Только ты это сделай! да я тебя... и черепки-то твои поганые по
ветру пущу! - задыхался Митька, и в ярости полез уж было за вожжами на
полати, но вдруг одумался, затрясся всем телом, повалился на лавку и за-
ревел.
Кричал он шибко, что мочи, а про что кричал, того разобрать было не-
возможно. Видно было только, что человек бунтует.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего
огорчился. Бунтовщика заковали и увели на съезжую. Как полоумная, броси-
лась Аленка на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не могла,
а только рвала на себе сарафан и безобразно кричала:
- На, пес! жри! жри! жри!
К удивлению, бригадир не только не обиделся этими словами, но напро-
тив того, еще ничего не видя, подарил Аленке вяземский пряник и банку
помады. Увидев эти дары, Аленка как будто опешила; кричать - не кричала,
а только потихоньку всхлипывала. Тогда бригадир приказал принести свой
новый мундир, надел его и во всей красе показался Аленке. В это же время
выбежала в дверь старая бригадирова экономка и начала Аленку усовещи-
вать.
- Ну, чего ты, паскуда, жалеешь, подумай-ко! - говорила льстивая ста-
руха, - ведь тебя бригадир-то в медовой сыте купать станет.
- Митьку жалко! - отвечала Аленка, но таким нерешительным голосом,
что было очевидно, что она уже начинает помышлять о сдаче.
В ту же ночь в бригадировом доме случился пожар, который, к счастию,
успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно
откармливалась к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в
поджоге, и пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька
напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника
изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор
и злодей, от всего отпирался.
- Ничего я этого не знаю, - говорил он, - знаю только, что ты, старый
пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому псу, прощаю... жри!
Тем не менее Митькиным словам не поверили, и так как казус был спеш-
ный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька
уже был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь,
в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка
потихоньку всхлипывала.
Однако ж глуповцам это дело не прошло даром. Как и водится, брига-
дирские грехи прежде всего отразились на них.
Все изменилось с этих пор в Глупове. Бригадир, в полном мундире, каж-
дое утро бегал по лавкам и все тащил, все тащил. Даже Аленка начала
по'ходя тащить и вдруг, ни с того ни с сего, стала требовать, чтоб ее
признавали не за ямщичиху, а за поповскую дочь.
Но этого мало: самая природа перестала быть благосклонною к глупов-
цам. "Новая сия Иезавель, - говорит об Аленке летописец, - навела на наш
город сухость". С самого вешнего Николы, с той поры, как начала входить
вода в межень, и вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя. Старожи-

лы не могли запомнить ничего подобного и не без основания приписывали
это явление бригадирскому грехопадению. Небо раскалилось и целым ливнем
зноя обдавало все живущее; в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло
гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так что ни со-
хой, ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных
овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была
так редка, и зерно было такое тощее, что не чаяли собрать и семян; яро-
вые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль,
удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось;
скотина металась, мычала и ржала; не находя в поле пищи, она бежала в
город и наполняла улицы. Людишки словно осунулись и ходили с понурыми
головами; одни горшечники радовались ведру, но и те раскаялись, как ско-
ро убедились, что горшков много, а варева нет.
Однако глуповцы не отчаивались, потому что не могли еще обнять всей
глубины ожидавшего их бедствия. Покуда оставался прошлогодний запас,
многие, по легкомыслию, пили, ели и задавали банкеты, как будто и конца
запасу не предвидится. Бригадир ходил в мундире по городу и строго-наст-
рого приказывал, чтоб людей, имеющих "унылый вид", забирали на съезжую и
представляли к нему. Дабы ободрить народ, он поручил откупщику устроить
в загородной роще пикник и пустить фейерверк. Пикник сделали, фейерверк

сожгли, "но хлеба через то людишкам не предоставили". Тогда бригадир
призвал к себе "излюбленных" и велел им ободрять народ. Стали "излюблен-
ные" ходить по соседям и ни одного унывающего не пропустили, чтоб не
утешить.
- Мы люди привышные! - говорили одни, - мы претерпеть мо'гим. Ежели
нас теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить - мы и тог-
да противного слова не молвим!
- Это что говорить! - прибавляли другие, - нам терпеть можно! потому
мы знаем, что у нас есть начальники!
- Ты думаешь как ? - ободряли третьи, - ты думаешь, начальство-то
спит? Нет, брат, оно одним глазком дремлет, а другим поди уж где видит!
Но когда убрались с сеном, то оказалось, что животы кормить будет не-
чем; когда окончилось жнитво, то оказалось, что и людишкам кормиться то-
же нечем. Глуповцы испугались и начали похаживать к бригадиру на двор.
- Так как же, господин бригадир, насчет хлебца-то? похлопочешь? -
спрашивали они его.
- Хлопочу, братики, хлопочу! - отвечал бригадир.
- То-то; уж ты постарайся!
В конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали по-
мирать, потому что все, что было, приели. Придумывали, какую такую пищу
стряпать, от которой была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но
сытости не было; пробовали, не будет ли лучше с толченой сосновой корой,
но и тут настоящей сытости не добились.
- Хоть и точно, что от этой пищи словно кабы живот наедается, однако,
братцы, надо так сказать: самая это еда пустая! - говорили промеж себя
глуповцы.
Базары опустели, продавать было нечего, да и некому, потому что город
обезлюдел. "Кои померли", - говорит летописец, - кои, обеспамятев, раз-
бежались кто куда". А бригадир между тем все не прекращал своих беззако-
ний и купил Аленке новый драдедамовый платок. Сведавши об этом,
- А ведь это поди ты не ладно, бригадир, делаешь, что с мужней женой
уводом живешь! - говорили они ему, - да и не затем ты сюда от начальства
прислан, чтоб мы, сироты, за твою дурость напасти терпели!
- Потерпите, братики! всего вдоволь будет! - вертелся бригадир.
- То-то! мы терпеть согласны! Мы люди привышные! А только ты, брига-
дир, об этих наших словах подумай, потому не ровен час: терпим-терпим, а
тоже и промеж нас глупого человека немало найдется! Как бы чего не ста-
лось!
Громада разошлась спокойно, но бригадир крепко задумался. Видит и
сам, что Аленка всему злу заводчица, а расстаться с ней не может. Послал
за батюшкой, думая в беседе с ним найти утешение, но тот еще больше
обеспокоил, рассказавши историю об Ахаве и Иезавели.
- И доколе не растерзали ее псы, весь народ изгиб до единого! - зак-
лючил батюшка свой рассказ.
- Очнись, батя! ужли ж Аленку собакам отдать! - испугался бригадир.
- Не к тому о сем говорю! - объяснился батюшка, - однако и о нижесле-
дующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые,
провизия дорогая... где пастырю-то взять, господин бригадир?
- Ох! за грехи меня, старого, Бог попутал! - простонал бригадир и
горько заплакал.
И вот, сел он опять за свое писанье; писал много, писал всюду.
Рапортовал так: коли хлеба не имеется, так, по крайности, пускай хоть
команда прибудет. Но ни на какое свое писание ни из какого места ответа
не удостоился.
А глуповцы с каждым днем становились назойливее и назойливее.
- Что? получил, бригадир. ответ? - спрашивали они его с неслыханной
наглостью.
- Не получил, братики! - отвечал бригадир.
Глуповцы смотрели ему "нелепым обычаем" в глаза и покачивали голова-
ми.
- Гунявый ты! вот что! - укоряли они его, - оттого тебе, гаденку, и
не отписывают! не стоишь!
Одним словом, вопросы глуповцев делались из рук вон щекотливыми. Нас-
тупила такая минута, когда начинает говорить брюхо, против которого вся-
кие резоны и ухищрения оказываются бессильными.
- Да; убеждениями с этим народом ничего не поделаешь! - рассуждал
бригадир, - тут не убеждения требуются, а одно из двух: либо хлеб, ли-
бо... команда!
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею
лишь с прискорбием; но мало-помалу он до того вник в нее, что не только
смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Встанет бригадир утром раненько, сядет к окошку, и все прислушивает-
ся, не раздастся ли откуда: туру-туру?
Рассыпьтесь, молодцы!
За камни, за кусты!
По два в ряд!
- Нет! не слыхать!
- Словно и Бог-то наш край позабыл! - молвит бригадир.
А глуповцы между тем все жили, все жили.
Молодые все до одного разбежались. "Бежали-бежали, - говорит летопи-
сец, - многие, ни до чего не добежав, венец приняли; многих изловили и
заключили в узы; сии почитали себя благополучными". Дома остались только
старики да малые дети, у которых не было ног, чтоб бежать. На первых по-
рах оставшимся полегчало, потому что доля бежавших несколько увеличила
долю остальных. Таким образом прожили еще с неделю, но потом опять стали
помирать. Женщины выли, церкви переполнились гробами, трупы же людей ху-
дородных валялись по улицам неприбранные. Трудно было дышать в заражен-
ном воздухе; стали опасаться, чтоб к голоду не присоединилась еще чума,
и для предотвращения зла сейчас же составили комиссию, написали проект
об устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии и
послали во все места по рапорту. Но, несмотря на столь видимые знаки на-
чальственной попечительности, сердца обывателей уже ожесточились. Не
проходило часа, чтобы кто-нибудь не показал бригадиру фигу, не назвал
его "гунявым", "гаденком" и прочее.
К довершению бедствия, глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исс-
тари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали су-
дить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока - самого
древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и мир. и Ев-
сеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освобо-
дить. Наконец мир сказал:
- Сколько ты, Евсеич, на свете годов живешь, сколько начальников ви-
дел, а все жив состоишь!
Тогда и Евсеич не вытерпел.
- Много годов я выжил! - воскликнул он, внезапно воспламенившись. -
Много начальников видел! Жив есмь!
И, сказавши это, заплакал. "Взыграло древнее сердце его, чтобы послу-
жить", - прибавляет летописец. И сделался Евсеич ходоком, и положил в
сердце своем искушать бригадира до трех раз.
- Ведомо ли тебе, бригадиру, что мы здесь целым городом сироты поми-
раем? - так начал он свое первое искушение.
- Ведомо, - ответствовал бригадир.
- И то ведомо ли тебе, от чьего бездельного воровства такой обычай
промеж нас учинился?
- Нет, не ведомо.
Первое искушение кончилось. Евсеич воротился к колокольне и отдал ми-
ру подробный отчет. "Бригадир же, видя таковое Евсеича ожесточение,
весьма убоялся", - говорит летописец.
Через три дня Евсеич явился к бригадиру во второй раз, "но уже преж-
ний твердый вид утерял".
- С правдой мне жить везде хорошо! - сказал он, - ежели мое дело
справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, - мне и там с прав-
дой будет хорошо!
- Это точно, что с правдой жить хорошо, - отвечал бригадир, - только
вот я какое слово тебе молвлю: лучше бы тебе, древнему старику, с прав-
дой дома сидеть, чем беду на себя наклика'ть!
- Нет! мне с правдой дома сидеть не приходится! потому она, прав-
да-матушка, непоседлива! Ты глядишь: как бы в избу да на полати влезти,
ан она, правда-матушка, из избы вон гонит... вот что!
- Что ж! по мне пожалуй! Только как бы ей, правде-то твоей, не набе-
жать на рожон!
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и
вновь отдал миру подробный отчет. "Бригадир же, видя Евсеича о правде
безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо", - при-
бавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что
ежели человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит,
что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Еще через три дня Евсеич пришел к бригадиру в третий раз и сказал:
- А ведомо ли тебе, старому псу...
Но не успел он еще порядком рот разинуть, как бригадир, в свою оче-
редь, гаркнул:
- Одеть дурака в кандалы!
Надели на Евсеича арестантский убор и, "подобно невесте, навстречу
жениха грядущей", повели, в сопровождении двух престарелых инвалидов, на
съезжую. По мере того как кортеж приближался, толпы глуповцев расступа-
лись и давали дорогу.
- Небось, Евсеич, небось! - раздавалось кругом, - с правдой тебе вез-
де будет жить хорошо!
Он же кланялся на все стороны и говорил:
- Простите, атаманы-молодцы! ежели кого обидел, и ежели перед кем
согрешил, и ежели кому неправду сказал... все простите!
- Бог простит! - слышалось в ответ.
- И ежели перед начальством согрубил... и ежели в зачинщиках был... и
в том, Христа ради, простите!
- Бог простит!
С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было,
исчез без остатка, как умеют исчезать только "старатели" русской земли.
Однако строгость бригадира все-таки оказала лишь временное действие. На
несколько дней город действительно попритих, но так как хлеба все не бы-
ло ("нет этой нужды горше!" - говорит летописец), то волею-неволею опять
пришлось глуповцам собраться около колокольни. Смотрел бригадир с своего
крылечка на это глуповское "бунтовское неистовство" и думал: "Вот бы те-
перь горошком - раз-раз-раз - и се не бе!" Но глуповцам приходилось не
до бунтовства. Собрались они, начала тихим манером сговариваться, как бы
им "о себе промыслить", но никаких новых выдумок измыслить не могли,
кроме того что опять выбрали ходока.
Новый ходок, Пахомыч, взглянул на дело несколько иными глазами, неже-
ли несчастный его предшественник. Он понял так, что теперь самое верное
средство - это начать во все места просьбы писать.
- Знаю я одного человечка, обратился он к глуповцам, - не к нему ли
нам наперед поклониться сходить?
Услышав эту речь, большинство обрадовалось. Как ни велика была "ну-
жа", но всем как будто полегчало при мысли, что есть где-то какой-то че-
ловек, который готов за всех "стараться". Что без "старания" не обой-
дешься - это одинаково сознавалось всеми; но всякому казалось не в при-
мер удобнее, чтоб за него "старался" кто-нибудь другой. Поэтому толпа уж
совсем было двинулась вперед, чтоб исполнить совет Пахомыча, как возник
вопрос, куда идти: направо или налево? Этим моментом нерешительности
воспользовались люди охранительной партии.
- Стойте, атаманы-молодцы! - сказали они, - как бы нас за этого чело-
века бригадир не взбондировал! Лучше спросим наперед, каков таков чело-
век?
- А таков этот человек, что все ходы и выходы знает! Одно слово,
прожженный! - успокоил Пахомыч.
Оказалось на поверку, что "человечек" - не кто иной, как отставной
приказный Боголепов, выгнанный из службы "за трясение правой руки", ка-
ковому трясению состояла причина в напитках. Жил он где-то на "болоте",
в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской девки, которая, за свое
легкомыслие, пользовалась прозвищем "козы" и "опчественной кружки". За-
нятий настоящих он не имел, а составлял с утра до вечера ябеды, которые
писал, придерживая правую руку левою. Никаких других сведений об "чело-
вечке" не имелось, да, по-видимому, и не ощущалось в них надобности, по-
тому что большинство уже зараньше было расположено к безусловному дове-
рию.
Тем не менее вопрос "охранительных людей" все-таки не прошел даром.
Когда толпа окончательно двинулась, по указанию Пахомыча. то несколько
человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел
раскол. Явились так называемые "отпадшие", то есть такие прозорливцы,
которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений,
ожидающихся в будущем. "Отпадшие" пришли на бригадирский двор, но ска-
зать ничего не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвиде-
тельствовать.
Несмотря, однако, на раскол, дело, затеянное глуповцами на "болоте",
шло своим чередом.
На минуту Боголепов призадумался, как будто ему еще нужно было старый
хмель из головы вышибить. Но это было раздумье мгновенное. Вслед за тем
он торопливо вынул из чернильницы перо, обсосал его, сплюнул, вцепился
левой рукою в правую и начал строчить:


"ВО ВСЕ МЕСТА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ



Просят пренесчастнейшего
города Глупова всенижайшие и
всебедствующие всех сословий чины и
людишки, а о чем, тому следуют
пункты:
1) Сим доводим до всех Российской империи мест и лиц: мрем мы все,
сироты, до единого. Начальство же кругом себя видим неискусное, ко взыс-
канию податей строгое, к подаванию же помощи мало поспешное. И еще дово-
дим: которая у того бригадира, Фердыщенка, ямская жена Аленка, то от нее
беспременно всем нашим бедам источник приключился, а более того причины
не видим. А когда жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то было в
нашем городе смирно и жили мы всем изобильно. Хотя же и дальше терпеть
согласны, однако опасаемся: ежели все помрем, то как бы бригадир со сво-
ей Аленкой нас не оклеветал и перед начальством в сумненье не ввел.
2) Более сего пунктов не имеется.
К сему прошению, вместо
людишек города Глупова, за
неграмотностью их, поставлено
двести и тринадцать крестов.
Когда прошение было прочитано и закрестовано, то у всех словно отлег-
ло от сердца. Запаковали бумагу в конверт, запечатали и сдали на почту.
- Ишь, поплелась! - говорили старики, следя за тройкой, уносившей их
просьбу в неведомую даль, - теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не дол-
го!
И действительно, в городе вновь сделалось тихо: глуповцы никаких но-
вых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же
приезжие спрашивали: как дела? - то отвечали:
- Теперь наше дело верное! теперича мы, братец мой, бумагу подали!
Но проходил месяц, проходил другой - резолюции не было. А глуповцы
все жили и все что-то жевали. Надежды росли и с каждым новым днем приоб-
ретали все больше и больше вероятия. Даже "отпадшие" начали убеждаться в
неуместности своих опасений и крепко приставали, чтоб их записывали в
зачинщики. Очень может быть, что так бы и кончилось это дело измором,
если б бригадир своим административным неискусством сам не взволновал
общественного мнения. Обманутый наружным спокойствием обывателей, он
очутился в самом щекотливом положении. С одной стороны, он чувствовал,
что ему делать нечего; с другой стороны, тоже чувствовал - что ничего не
делать нельзя. Поэтому он затеял нечто среднее, что-то такое, что до не-
которой степени напоминало игру в бирюльки. Опустит в гущу крючок, выта-
щит оттуда злоумышленника и засадит. Потом опять опустит, опять вытащит
и опять засадит. И в то же время все пишет, все пишет. Первого, разуме-
ется, засадил Боголепова, который со страху оговорил целую кучу злоумыш-
ленников. Каждый из злоумышленников, в свою очередь, оговорил по куче
других злоумышленников. Бригадир роскошествовал, но глуповцы не только
не устрашались, но, смеясь, говорили промеж себя: "Каку таку новую игру
старый пес затеял?"
- Постой! - рассуждали они, - вот придет ужо бумага!
Но бумага не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел до
того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни
и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов брига-
дир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что не было
дома, который не считал бы одного или двух злоумышленников.
- Этак он, братцы, всех нас завинит! - догадывались глуповцы, и этого
опасения было достаточно, чтобы подлить масла в потухавший огонь.
Разом, без всякого предварительного уговора, уцелевшие от бригадирс-
ких когтей сто пятьдесят "крестов" очутились на площади ("отпадшие"
вновь благоразумно скрылись) и, дойдя до градоначальнического дома, ос-
тановились.
- Аленку! - гудела толпа.
Бригадир понял, что дело зашло слишком далеко и что ему ничего друго-
го не остается, как спрятаться в архив. Так он и поступил. Аленка тоже
бросилась за ним, но случаю угодно было, чтоб дверь архива захлопнулась
в ту самую минуту, как бригадир переступил порог ее. Замок щелкнул, и
Аленка осталась снаружи с простертыми врозь руками. В таком положении
застала ее толпа; застала бледную, трепещущую всем телом, почти безум-
ную.
- Пожалейте, атаманы-молодцы, мое тело белое! - говорила Аленка осла-
бевшим от ужаса голосом, - ведомо вам самим, что он меня силком от мужа
увел!
Но толпа ничего уж не слышала.
- Сказывай, ведьма! - гудела она, - через какое твое колдовство на
наш город сухость нашла?
Аленка словно обеспамятела. Она металась и, как бы уверенная в неиз-
бежном исходе своего дела, только повторяла: "Тошно мне! ох, батюшки,
тошно мне!"
Тогда совершилось неслыханное дело. Аленку разом, словно пух, взнесли
на верхний ярус колокольни и бросили оттуда на раскат с вышины более
пятнадцати саженей...
"И не осталось от той бригадировой сладкой утехи даже ни единого лос-
кута. В одно мгновение ока разнесли ее приблудные голодные псы".
И вот, в то самое время, когда совершилась эта бессознательная крова-
вая драма, вдали, по дороге, вдруг поднялось густое облако пыли.
- Хлеб идет! - вскрикнули глуповцы, внезапно переходя от ярости к ра-
дости.
- Ту-ру! ту-ру! - явственно раздалось из внутренностей пыльного обла-
ка.
В колонну
Соберись бегом!
Трезвону
Зададим штыком!
Скорей! скорей! скорей!


СОЛОМЕННЫЙ ГОРОД



Едва начал поправляться город, как новое легкомыслие осенило бригади-
ра: прельстила его окаянная стрельчиха Домашка.
Стрельцы в то время хотя уж не были настоящими, допетровскими
стрельцами, однако кой-что еще помнили. Угрюмые и отчасти саркастические
нравы с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как ни ста-
ралась последняя внушить, что галдение и крамолы ни в каком случае не
могут быть терпимы в качестве "постоянных занятий". Жили стрельцы в осо-
бенной пригородной слободе, названной по их имени Стрелецкою, а на про-
тивоположном конце города расположилась слобода Пушкарская, в которой
обитали опальные петровские пушкари и их потомки. Общая опала, однако ж,
не соединила этих людей, и обе слободы постоянно враждовали друг с дру-
гом. Казалось, между ними существовали какие-то старые счеты, которых
они не могли забыть и которые каждая сторона формулировала так: "Кабы не
ваше (взаимно) тогда воровство, гуляли бы мы и по сю пору по матуш-
ке-Москве". В особенности выступали наружу эти счеты при косьбе лугов.
Каждая слобода имела в своем владении особенные луга, но границы этих
лугов были определены так: "в урочище, "где Петру Долгого секли" - клин,
да в дву потому ж". И стрельцы и пушкари аккуратно каждый год около пет-
ровок выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага,
какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое время составляла
довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срубле-
на; потом, ничего не сыскав, заводили речь об "воровстве" и кончали тем,
что помаленьку пускали в ход косы. Побоища происходили очень серьезные,
но глуповцы до того пригляделись к этому явлению, что нимало даже не
формализировались им. Впоследствии, однако ж, начальство обеспокоилось и
приказало косы отобрать. Тогда не стало чем косить траву, и животы поми-
рали от бескормицы. "И не было ни стрельцам, ни пушкарям прибыли ни ма-
лыя, а только землемерам злорадство великое", - прибавляет по этому слу-
чаю летописец.
На одно из таких побоищ явился сам Фердыщенко с пожарной трубою и
бочкой воды. Сначала он распоряжался довольно деятельно и даже пустил в
дерущихся порядочную струю воды; но когда увидел Домашку, действовавшую
в одной рубахе, впереди всех, с вилами в руках, то "злопыхательное"
сердце его до такой степени воспламенилось, что он мгновенно забыл и о
силе данной им присяги, и о цели своего прибытия. Вместо того чтоб пос-
тепенно усиливать обливательную тактику, он преспокойно уселся на кочку
и, покуривая из трубочки, завел с землемерами пикантный разговор. Таким
образом, пожирая Домашку глазами, он просидел до вечера, когда сгустив-
шиеся сумерки сами собой принудили сражающихся разойтись по домам.
Стрельчиха Домашка была совсем в другом роде, нежели Аленка. Нас-
колько последняя была плавна и женственна во всех движениях, настолько
же первая - резка, решительна и мужественна. Худо умытая, растрепанная,
полурастерзанная, она представляла собой тип бабы-халды, походя ругаю-
щейся и пользующейся всяким случаем, чтоб украсить речь каким-нибудь
непристойным движением. С утра до вечера звенел по слободе ее голос,
клянущий и сулящий всякие нелегкие, и умолкал только тогда, когда зеле-
но' вино угомоняло ее до потери сознания. Стрельцы из молодых гонялись
за нею без памяти, однако ж не враждовали из-за нее промеж собой, а все
вообще называли "сахарницей" и "проезжим шляхом". Пушкари ее боялись, но
втайне тоже вожделели. Смелости она была необыкновенной. Она наступала
на человека прямо, как будто говорила: а ну, посмотрим, покоришь ли ты
меня? - и всякому, конечно, делалось лестным доказать этой "прорве", что
"покорить" ее можно. Об одеждах своих она не заботилась, как будто инс-
тинктивно чувствовала, что сила ее не в цветных сарафанах, а в той неис-
тощимой струе молодого бесстыжества, которое неудержимо прорывалось во
всяком ее движении. Был у нее, по слухам, и муж, но так как она дома но-
чевала редко, а все по клевушка'м да по овинам, да и детей у нее не бы-
ло, то в скором времени об этом муже совсем забыли, словно так и явилась
она на свет Божий прямо бабой мирскою да бабой нероди'хою.
Но это-то, собственно, то есть совсем наглое забвение всяких околич-
ностей, и привлекло "злопыхательное" сердце привередливого старца. Сла-
достная, тающая бесстыжесть Аленки позабылась; потребовалось возбуждение
более острое, более способное действовать на засыпающие чувства старика.
"Испытали мы бабу сладкую, - сказал он себе, - теперь станем испытывать
бабу строптивую". И, сказавши это, командировал в Стрелецкую слободу
урядника, снабдив его, для порядка, рассыльною книгой. Урядник застал
Домашку вполпьяна, за огородами, около амбарушки, окруженную толпою
стрельчат. Услышав требование явиться, она как бы изумилась, но так как,
в сущности, ей было все равно, "кто ни поп - тот батька", то после ми-
нутного колебания она начала приподниматься, чтоб последовать за послан-
ным. Но тут возмутились стрельчата и отняли у урядника бабу.
- Больно лаком стал! - кричала они, - давно ли Аленку у Митьки со
двора свел, а теперь, поди-кось, уж у опчества бабу отнять вздумал!
Конечно, бригадиру следовало бы на сей раз посовеститься; но его
словно бес обуял. Как ужаленный бегал он по городу и кричал криком. Не
пошли ему впрок ни уроки прошлого, ни упреки собственной совести,
явственно предупреждавшей распалившегося старца, что не ему придется
расплачиваться за свои грехи, а все тем же ни в чем не повинным глупов-
цам. Как ни отбивались стрельчата, как ни отговаривалась сама Домашка,
что она "против опчества идти не смеет", но сила, по обыкновению, взяла
верх. Два раза стегал бригадир заупрямившуюся бабенку, два раза она до-
вольно стойко вытерпела незаслуженное наказание, но когда принялись в
третий раз, то не выдержала...
Тогда выступили вперед пушкари и стали донимать стрельцов насмешками
за то, что не сумели свою бабу от бригадировых шелепов отстоять. "Глупые
были пушкари, - поясняет летописец, - того не могли понять, что, посмеи-
ваясь над стрельцами, сами над собой посмеиваются". Но стрельцам было не
до того, чтобы объяснять действия пушкарей глупостью или иною причиной.
Как люди, чувствующие кровную обиду и не могущие отомстить прямому ее
виновнику, они срывали свою обиду на тех, которые напоминали им о ней.
Начались драки, бесчинства и увечья; ходили друг против дружки и в оди-
ночку и стена на стену, и всего больше страдал от этой ненависти город,
который очутился как раз посередке между враждующими лагерями. Но брига-
дир уже ничего не слушал и ни на что не обращал внимания. Он забрался с
Домашкой на вышку градоначальнического дома и первый день своего тор-
жества ознаменовал тем, что мертвецки напился пьян с новой жертвой свое-
го сластолюбия...

И вот новое ужасное бедствие не замедлило постигнуть город...
Пожар начался 7-го июля, накануне праздника Казанской Божией матери.
До первых чисел июля все шло самым лучшим образом. Перепадали дожди,
и притом такие тихие, теплые и благовременные, что все растущее с неимо-
верною быстротой поднималось в росте, наливалось и зрело, словно вол-
шебством двинутое из недр земли. Но потом началась жара и сухмень, что
также было весьма благоприятно, потому что наступала рабочая пора. Граж-
дане радовались, надеялись на обильный урожай и спешили с работами.
Шестого числа утром вышел на площадь юродивый Архипушко, стал середь
торга и начал раздувать по ветру своей пестрядинной рубашкой.
- Горю! горю! - кричал блаженный.
Старики, гуторившие кругом, примолкли, собрались около блаженненького
и спросили:
- Где, батюшко?
Но прозорливец бормотал что-то нескладное.
- Стрела бежит, огнем палит, смрадом-дымом душит. Увидите меч огнен-
ный, услышите голос архангельский... горю!
Больше ничего от него не могли добиться, потому что, выговоривши свою
нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал), а
задержать блаженного никто не посмел. Тем не меньше старики задумались.
- Про "стрелу" помянул! - говорили они, покачивая головами на Стре-
лецкую слободу.
Но этим дело не ограничилось. Не прошло часа, как на той же площади
появилась юродивая Анисьюшка. Она несла в руках крошечный узелок и, сев-
ши посередь базара, начала ковырять пальцем ямку. И ее обступили стари-
ки.
- Что ты, Анисьюшка, делаешь? на что ямку копаешь? - спрашивали они.
- Добро хороню! - отвечала блаженная, оглядывая вопрошавших с бесс-
мысленною улыбкой, которая с самого дня рождения словно застыла у ней на
лице.
- Пошто же ты хоронишь его? чай, и так от тебя, Божьей старушки, ник-
то не покорыствуется?
Но блаженная бормотала:
- Добро хороню... восемь ленточек... восемь тряпочек... восемь пла-
точков шелковыих... восемь золотыих запоночков... восемь сережек яхонто-
венькиих... восемь перстеньков изумрудныих... восьмеро бус янтарныих...
восьмеро ниток бурмицкиих... девятая - лента алая... хи-хи! - засмеялась
она своим тихим, младенческим смехом.
- Господи! что такое будет! - шептали испуганные старики.
Обернулись, ан бригадир, весь пьяный, смотрит на них из окна и лыка
не вяжет, а Домашка-стрельчиха угольком фигуры у него на лице рисует.
- Вот-то пса несытого нелегкая принесла! - чуть-чуть было не сказали
глуповцы, но бригадир словно понял их мысль и не своим голосом закричал:
- Опять за бунты принялись! не прочухались!
С тяжелою думой разбрелись глуповцы по своим домам, и не было слышно
в тот день на улицах ни смеху, ни песен, ни говору.
На другой день, с утра, погода чуть-чуть закуражилась; но так как ра-
бота была спешная (зачиналось жнитво), то все отправились в поле. Рабо-
та, однако ж, шла вяло. Оттого ли, что дело было перед праздником, или
оттого, что всех томило какое-то смутное предчувствие, но люди двигались
словно сонные. Так продолжалось до пяти часов, когда народ начал расхо-
диться по домам, чтоб принарядиться и отправиться ко всенощной. В исходе
седьмого в церквах заблаговестили, и улицы наполнились пестрыми толпами
народа. На небе было всего одно облачко, но ветер крепчал и еще более
усиливал общие предчувствия. Не успели отзвонить третий звон, как небо
заволокло сплошь и раздался такой оглушительный раскат грома, что все
молящиеся вздрогнули; за первым ударом последовал второй, третий; затем
послышался где-то, не очень близко, набат. Народ разом схлынул из всех
церквей. У выходов люди теснились, давили друг друга, в особенности жен-
щины, которые заранее причитали по своим животам и пожиткам. Горела Пуш-
карская слобода, и от нее, навстречу толпе, неслась целая стена песку и
пыли.
Хотя был всего девятый час в начале, но небо до такой степени закры-
лось тучами, что на улицах сделалось совершенно темно. Сверху черная,
безграничная бездна, прорезываемая молниями; кругом воздух, наполненный
крутящимися атомами пыли, - все это представляло неизобразимый хаос, на
грозном фоне которого выступал не менее грозный силуэт пожара. Видно бы-
ло, как вдали копошатся люди, и казалось, что они бессознательно толкут-
ся на одном месте, а не мечутся в тоске и отчаянье. Видно было, как кру-
жатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и ка-
залось, что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а
не горчайшее из злодеяний, которыми так обильны бессознательные силы
природы. Постепенно одно за другим занимались деревянные строения и
словно таяли. В одном месте пожар уже в полном разгаре; все строение об-
нял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принима-
ет какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная
стихия. Но вот в стороне блеснула еще светлая точка, потом ее закрыл
густой дым, и через мгновение из клубов его вынырнул огненный язык; по-
том язык опять исчез, опять вынырнул - и взял силу. Новая точка, еще
точка... сперва черная, потом ярко-оранжевая; образуется целая связь
светящихся точек, и затем - настоящее море, в котором утопают все от-
дельные подробности, которое крутится в берегах своею собственною силою,
которое издает свой собственный треск, гул и свист. Не скажешь, что тут
горит, что плачет, что страдает; тут все горит, все плачет, все страда-
ет... Даже стонов отдельных не слышно.
Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту
пожара. Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все завет-
ное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и
нести ее бремя. Человек так свыкся с этими извечными идолами своей души,
так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности
потерять их никогда отчетливо не представлялась уму. И вот настала мину-
та, когда эта мысль является не как отвлеченный призрак, не как плод ис-
пуганного воображения, а как голая действительность, против которой не
может быть и возражений. При первом столкновении с этой действи-
тельностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он
стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеет-
ся, что злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что
злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна
только жажда водворяется в сердце его - это жажда безмолвия. Человек
приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что
из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает созна-
вать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то
смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, прохо-
дит через всю его жизнь. Что остается тут делать? что можно еще предпри-
нять? Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит
начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего
невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтраш-
ним днем.
- Все ли вы тут? - раздается в толпе женский голос, - один, другой...
Николка-то где?
- Я, мамонька, здеся, - отвечал боязливый лепет ребенка, притаившего-
ся сзади около сарафана матери.
- Где Матренка? - слышится в другом месте, - ведь Матренка-то в избе
осталась!
На этот призыв выходит из толпы парень и с разбега бросается в пламя.
Проходит одна томительная минута, другая. Обрушиваются балки одна за
другой, трещит потолок. Наконец парень показывается среди облаков дыма;
шапка и полушубок на нем затлелись, в руках ничего нет. Слышится вопль:
"Матренка! Матренка! где ты?" - потом следуют утешения, сопровождаемые
предположениями, что, вероятно, Матренка с испуга убежала на огород...
Вдруг в стороне из глубины пустого сарая раздается нечеловеческий
вопль, заставляющий даже эту, совсем обеспамятевшую толпу перекреститься
и вскрикнуть: "спаси, Господи!" Весь или почти весь народ устремляется
по направлению этого крика. Сарай только что загорелся, но подступиться
к нему уже нет возможности. Огонь охватил плетеные стены, обвил каждую
отдельную хворостинку, и в одну минуту сделал из темной, дымившейся мас-
сы рдеющий, ярко-прозрачный костер. Видно было, как внутри метался и бе-
гал человек, как он рвал на себе рубашку, царапал ногтями грудь, как он
вдруг останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал. Видно было, как
брызгали на него искры, словно обливали, как занялись на нем волосы, как
он сначала тушил их, потом вдруг закружился на одном месте...
- Батюшки! да ведь это Архипушко! - разглядели люди.
Действительно, это был он. Среди рдеющего кругом хвороста темная, по-
лудикая фигура его казалась просветлевшею. Людям виделся не тот нечис-
топлотный, блуждающий мутными глазами Архипушко, каким его обыкновенно
видали, не Архипушко, преданный предсмертным корчам и, подобно всякому
другому смертному, бессильно борющийся против неизбежной гибели, а слов-
но какой-то энтузиаст, изнемогающий под бременем переполнившего его вос-
торга.
- Отворь ворота, Архипушко! отворь, батюшко! - кричали издали люди,
жалеючи.
Но Архипушко не слыхал и продолжал кружиться и кричать. Очевидно бы-
ло, что у него уже начинало занимать дыхание. Наконец столбы, поддержи-
вавшие соломенную крышу, подгорели. Целое облако пламени и дыми разом
рухнуло на землю, прикрыло человека и закрутилось. Рдеющая точка на вре-
мя опять превратилась в темную; все инстинктивно перекрестились...
Не успели пушкари опамятоваться от этого зрелища, как их ужаснуло но-
вое: загудели на соборной колокольне колокола, и вдруг самый большой из
них грохнулся вниз. Бросились и туда, но тут увидели, что вся слобода
уже в пламени, и начали помышлять о собственном спасении. Толпа, остав-
шаяся без крова, пропитания и одежды, повалила в город, но и там встре-
тилась с общим смятением. Хотя очевидно было, что пламя взяло все, что
могло взять, но горожанам, наблюдавшим за пожаром по ту сторону речки,
казалось, что пожар все рос и зарево больше и больше рдело. Весь воздух
был наполнен какою-то светящеюся массою, в которой, отдельными точками,
кружились и вихрились головни и горящие пуки соломы. "Куда-то они поле-
тят? На ком обрушатся?" - спрашивали себя оцепенелые горожане.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору
спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и
навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двига-
лась эта вереница по направлению к выгону и, отойдя от города на безо-
пасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный
дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Между тем пушкари остановились на городской площади и решились дожи-
даться тут до свету. Многие присели на землю и дали волю слезам. Ка-
кой-то начетчик запел: на реках вавилонских и, заплакав, не мог кончить;
кто-то произнес имя стрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда не последо-
вало. О бригадире все словно позабыли, хотя некоторые и уверяли, что ви-
дели, как он слонялся с единственной пожарной трубой и порывался отсто-
ять попов дом. Поп был тут же, вместе со всеми, и роптал.
- Беззаконновахом! - говорил он.
- Ты бы, батька, побольше Богу молился, да поменьше с попадьей прок-
лажался! - в упор последовал ответ, и затем разговор по этому предмету
больше не возобновлялся.
К свету пожар, действительно, стал утихать, отчасти потому, что го-
реть было нечему, отчасти потому, что пошел проливной дождь. Пушкари
побрели обратно на пожарище и увидели кучи пепла и обуглившиеся бревна,
под которыми тлелся огонь. Достали откуда-то крючьев, привезли из города
трубу и начали, не торопясь, растаскивать уцелевший материал и тушить
остатки огня. Всякий рылся около своего дома и чего-то искал; многие в
самом деле доискивались и крестились. Сгоревших людей оказалось с деся-
ток, в том числе двое взрослых; Матренку же, о которой накануне был раз-
говор, нашли спящею на огороде между гряд. Мало-помалу день принял свой
обычный, рабочий вид. Убытки редко кем высчитывались; всякий старался
прежде всего определить себе не то, что он потерял, а то, что у него
есть. У кого осталось нетронутым подполье, и по этому поводу выражалась
радость, что уцелел квас и вчерашний каравай хлеба; у кого каким-то чу-
дом пожар обошел клевушок, в котором была заперта буренушка.
- Ай да буренушка! умница! - хвалили кругом.
Начал и город понемногу возвращаться в свои логовища из вынужденного
лагеря; но не надолго. Около полдня, у Ильи Пророка, что' на болоте,
опять забили в набат. Загорелся сарай той самой "Козы", у которой в пре-
дыдущем рассказе летописец познакомил нас с приказным Боголеповым. Пола-
гают, что Боголепов, в пьяном виде, курил табаку и заронил искру в сен-
ную труху; но так как он сам при этом случае сгорел, то догадка эта нас-
тоящим образом в известность не приведена. В сущности, пожар был не
весьма значителен и мог бы быть остановлен довольно легко, но граждане
до того были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной но-
чи, что достаточно было слова: "пожар!", чтоб произвести между ними но-
вую общую панику. Все опять бросились к домам, тащили оттуда кто что мог
и побежали на выгон. А пожар между тем разрастался и разрастался.
Не станем описывать дальнейших перипетий этого бедствия, тем более
что они вполне схожи с теми, которые уже приведены нами выше. Скажем
только, что два дня горел город, и в это время без остатка сгорели две
слободы: Болотная и Негодница, названная так потому, что там жили сол-
датки, промышлявшие зазорным ремеслом. Только на третий день, когда
огонь уже начал подбираться к собору и к рядам, глуповцы несколько
очувствовались. Подстрекаемые крамольными стрельцами, они выступили из
лагеря, явились толпой к градоначальническому дому и поманили оттуда
Фердыщенку.
- Долго ли нам гореть будет? - спросили они его, когда он, после не-
которых колебаний, появился на крыльце.
Но лукавый бригадир только вертел хвостом и говорил, что ему с Богом
спорить не приходится.
- Мы не про то говорим, чтоб тебе с Богом спорить, - настаивали глу-
повцы, - куда тебе, гунявому, на' Бога лезти! а ты вот что скажи: за чьи
бесчинства мы, сироты, теперича помирать должны?
Тогда бригадир вдруг засовестился. Загорелось сердце его стыдом вели-
ким, и стоял он перед глуповцами и точил слезы. ("И все те его слезы бы-
ли крокодиловы", - предваряет летописец события.)
- Мало ты нас в прошлом году истязал? Мало нас от твоей глупости да
от твоих шелепов смерть приняло? - продолжали глуповцы, видя, что брига-
дир винится. - Одумайся, старче! Оставь свою дурость!
Тогда бригадир встал перед миром на колени и начал каяться. ("И было
то покаяние его аспидово", - опять предваряет события летописец.)
- Простите меня, ради Христа, атаманы-молодцы! - говорил он, кланяясь
миру в ноги, - оставляю я мою дурость на веки вечные, и сам вам тое мою
дурость с рук на руки сдам! только не наругайтесь вы над нею, ради Хрис-
та, а проводите честь честью к стрельцам в слободу!
И, сказав это, вывел Домашку к толпе. Увидели глуповцы разбитную
стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, не-
чесаная, как прежде была: стояла, и хмельная улыбка бродила по лицу ее.
И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.
- Здорово живешь, Домаха! - гаркнули в один голос граждане.
- Здравствуйте! Ослобонять пришли? - отвечала Домашка.
- Охотой идешь в опчество?
- Со всем моим великим удовольствием!
Тогда Домашку взяли под руки и привели к тому самому амбару, откуда
она была, за несколько времени перед тем, уведена силою.
Стрельцы радовались, бегали по улицам, били в тазы и в сковороды и
выкрикивали свой обычный воинственный клич:
- Посрамихом! посрамихом!
И начались тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все
чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого не
остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе двинулись граждане
навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали
пожарище со стороны города глубокой канавой. На другой день пожар унич-
тожился сам собою, вследствие недостатка питания.
Но летописец недаром предварял события намеками: слезы бригадировы
действительно оказались крокодиловыми, и покаяние его было покаяние ас-
пидово. Как только миновала опасность, он засел у себя в кабинете и на-
чал рапортовать во все места. Десять часов сряду макал он перо в чер-
нильницу, и чем дальше макал, тем больше становилось оно ядовитым.
"Сего 10-го июля, - писал он, - от всех вообще глуповских граждан
последовал против меня великий бунт. По случаю бывшего в слободе Негод-
нице великого пожара собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания
люди и стали меня нудить и на коленки становить, дабы я перед теми без-
дельными людьми прощение произнес. Я же без страха от сего уклонился. И
теперь рассуждаю так: ежели таковому их бездельничеству потворство сде-
лать, да и впредь потрафлять, то как бы оное не явилось повторительным,
и не гораздо к утешению способным?"
Отписав таким образом, бригадир сел у окошечка и стал поджидать, не
послышится ли откуда: ту-ру! ту-ру! Но в то же время с гражданами был
приветлив и обходителен, так что даже едва совсем не обворожил их своими
ласками.
- Миленькие вы, миленькие! - говорил он им, - ну, чего вы, глу-
пенькие, на меня рассердились! Ну, взял Бог - ну, и опять даст Бог! У
него, у Царя Небесного, милостей много! Так-то, братики-сударики!
По временам, однако ж, на лице его показывалась какая-то сомнительная
улыбка, которая не предвещала ничего доброго...
И вот, в одно прекрасное утро, по дороге показалось облако пыли, ко-
торое, постепенно приближаясь и приближаясь, подошло, наконец, к самому
Глупову.
- Ту-ру! ту-ру! - явственно раздалось из внутренностей таинственного
облака.
Трубят в рога!
Разить врага
Другим пора!
Глуповцы оцепенели.


ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ПУТЕШЕСТВЕННИК



Едва успели глуповцы поправиться, как бригадирово легкомыслие
чуть-чуть не навлекло на них новой беды.
Фердыщенко вздумал путешествовать.
Это намерение было очень странное, ибо в заведовании Фердыщенка нахо-
дился только городской выгон, который не заключал в себе никаких сокро-
вищ ни на поверхности земли, ни в недрах оной. В разных местах его валя-
лись, конечно, навозные кучи, но они, даже в археологическом отношении,
ничего примечательного не представляли. "Куда и с какою целью тут путе-
шествовать?" Все благоразумные люди задавали себе этот вопрос, но удов-
летворительно разрешить не могли. Даже бригадирова экономка - и та приш-
ла в большое смущение, когда Фердыщенко объявил ей о своем намерении.
- Ну, куда тебя слоняться несет? - говорила она, - на первую кучу
наткнешься и завязнешь! Кинь ты свое озорство, Христа ради!
Но бригадир был непоколебим. Он вообразил себе, что травы сделаются
зеленее и цветы расцветут ярче, как только он выедет на выгон. "Утучнят-
ся поля, прольются многоводные реки, поплывут суда, процветет ското-
водство, объявятся пути сообщения", - бормотал он про себя и лелеял свой
план пуще зеницы ока. "Прост он был, - поясняет летописец, - так прост,
что даже после стольких бедствий простоты своей не оставил".
Очевидно, он копировал в этом случае своего патрона и благодетеля,
который тоже был охотник до разъездов (по краткой описи градоначальни-
кам, Фердыщенко обозначен так: бывый денщик князя Потемкина) и любил,
чтоб его везде чествовали.
План был начертан обширный. Сначала направиться в один угол выгона;
потом, перерезав его площадь поперек, нагрянуть в другой конец; потом
очутиться в середине, потом ехать опять по прямому направлению, а затем
уже куда глаза глядят. Везде принимать поздравления и дары.
- Вы смотрите! - говорил он обывателям, - как только меня завидите,
так сейчас в тазы бейте, а потом зачинайте поздравлять, как будто я и
невесть откуда приехал!
- Слушаем, батюшка Петр Петрович! - говорили проученные глуповцы; но
про себя думали: "Господи! того гляди, опять город спалит!"
Выехал он в самый Николин день, сейчас после ранних обеден, и дома
сказал, что будет не скоро. С ним был денщик Василий Черноступ да два
инвалидных солдата. Шагом направился этот поезд в правый угол выгона, но
так как расстояние было близкое, то как ни медлили, а через полчаса пос-
пели. Ожидавшие тут глуповцы, в числе четырех человек, ударили в тазы, а
один потрясал бубном. Потом начали подносить дары: подали тешку осетро-
вую соленую, да севрюжку провесную среднюю, да кусок ветчины. Вышел бри-
гадир из брички и стал спорить, что даров мало, "да и дары те не настоя-
щие, а лежалые", и служат к умалению его чести. Тогда вынули глуповцы
еще по полтиннику, и бригадир успокоился.
- Ну, теперь показывайте мне, старички, - сказал он ласково, - каковы
у вас есть достопримечательности?
Стали ходить взад и вперед по выгону, но ничего достопримечательного
не нашли, кроме одной навозной кучи.
- Это в прошлом году, как мы лагерем во время пожара стояли, так в ту
пору всякого скота тут довольно было! - объяснил один из стариков.
- Хорошо бы здесь город поставить, - молвил бригадир, - и назвать его
Домнославом, в честь той стрельчихи, которую вы занапрасно в то время
обеспокоили!
И потом прибавил:
- Ну, а в недрах земли как?
- Об этом мы неизвестны, - отвечали глуповцы, - думаем, что много
всего должно быть, однако допытываться боимся, как бы кто не увидал да
начальству не пересказал!
- Боитесь?! - усмехнулся бригадир.
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился.
Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта было
назначено только на другой день), и начал тужить и корить глуповцев, что
нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыс-
лов, ни путей сообщения, ни даже статистики - ничего, чем бы начальнико-
во сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
- Вам бы следовало корабли заводить, кофей-сахар развозить, - сказал
он, - а вы что!
Переглянулись между собой старики, видят, что бригадир как будто и к
слову, а как будто и не к слову свою речь говорит, помялись на месте и
вынули еще по полтиннику.
- На этом спасибо, - молвил бригадир, - а что про мореходство сказа-
лось, на том простите!
Выступил тут вперед один из граждан и, желая подслужиться, сказал,
что припасена у него за пазухой деревянного дела пушечка малая на колес-
цах и гороху сушеного запасец небольшой. Обрадовался бригадир этой заба-
ве несказанно, сел на лужок и начал из пушечки стрелять. Стреляли долго,
даже умучились, а до обеда все еще много времени остается.
- Ах, прах те побери! Здесь и солнце-то словно назад пятится! - ска-
зал бригадир, с негодованием поглядывая на небесное светило, медленно
выплывающее по направлению к зениту.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи До-
машки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал гово-
рить неподобные речи и, указывая на "деревянного дела пушечку", угрожал
всех своих амфитрионов перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Ва-
силий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.
- Пустое ты дело затеял! - сразу оборвал он бригадира, - кабы не я,
твой приставник, - слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не то чтоб за
экое орудие взяться!
Время между тем продолжало тянуться с безнадежною вялостью. Обеда-
ли-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит. Начали спать. Спа-
ли-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
- Никак солнце-то высоко взошло! - сказал бригадир, просыпаясь и при-
нимая запад за восток.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали одного
из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время, но ста-
рик оборотил духом и принес на голове целый жбан, не пролив ни капли.
Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось,
зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и расп-
ространяла смрад.
- Слава Богу! не видали, как и день кончился! - сказал бригадир и,
завернувшись в шинель, улегся спать во второй раз.
На другой день поехали наперерез и, по счастью, встретили по дороге
пастуха. Стали его спрашивать, кто он таков и зачем по пустым местам ша-
тается, и нет ли в том шатании умысла. Пастух сначала оробел, но потом
во всем повинился. Тогда его обыскали и нашли хлеба ломоть небольшой да
лоскуток от онуч.
- Сказывай, в чем был твой умысел? - допрашивал бригадир с пристрас-
тием.
Но пастух на все вопросы отвечал мычанием, так что путешественники
вынуждены были, для дальнейших расспросов, взять его с собою и в таком
виде приехали в другой угол выгона.
Тут тоже в тазы звонили и дары дарили, но время пошло поживее, потому
что допрашивали пастуха, и в него грешным делом из малой пушечки стреля-
ли. Вечером опять зажгли плошку и начадили так, что у всех разболелись
головы.
На третий день, отпустив пастуха, отправились в середку, но тут ожи-
дало бригадира уже настоящее торжество. Слава о его путешествиях росла
не по дням, а по часам, и так как день был праздничный, то глуповцы ре-
шились ознаменовать его чем-нибудь особенным. Одевшись в лучшие одежды,
они выстроились в каре и ожидали своего начальника. Стучали в тазы, пот-
рясали бубнами, и даже играла одна скрипка. В стороне дымились котлы, в
которых варилось и жарилось такое количество поросят, гусей и прочей
живности, что даже попам стало завидно. В первый раз бригадир понял, что
любовь народная есть сила, заключающая в себе нечто съедобное. Он вышел
из брички и прослезился.
Плакали тут все, плакали и потому, что жалко, и потому, что радостно.
В особенности разливалась одна древняя старуха (сказывали, что она была
внучка побочной дочери Марфы Посадницы).
- О чем ты, старушка, плачешь? - спросил бригадир, ласково трепля ее
по плечу.
- Ох ты наш батюшка! как нам не плакать-то, кормилец ты наш! век мы
свой все-то плачем... все плачем! - всхлипывала в ответ старуха.
В полдень поставили столы и стали обедать; но бригадир был так неос-
торожен, что еще перед закуской пропустил три чарки очищенной. Глаза его
вдруг сделались неподвижными и стали смотреть в одно место. Затем, съев-
ши первую перемену (были щи с солониной), он опять выпил два стакана и
начал говорить, что ему нужно бежать.
- Ну, куда тебе без ума бежать? - урезонивали его почетные глуповцы,
сидевшие по сторонам.
- Куда глаза глядят! - бормотал он, очевидно припоминая эти слова из
своего маршрута.
После второй перемены (был поросенок в сметане) ему сделалось дурно;
однако он превозмог себя и съел еще гуся с капустою. После этого ему пе-
рекосило рот.
Видно было, как вздрогнула на лице его какая-то административная жил-
ка, дрожала-дрожала и вдруг замерла... Глуповцы в смятении и испуге
повскакали с своих мест.
Кончилось...
Кончилось достославное градоначальство, омрачившееся в последние годы
двукратным вразумлением глуповцев. "Была ли в сих вразумлениях необходи-
мость?" - спрашивает себя летописец и, к сожалению, оставляет этот воп-
рос без ответа.
На некоторое время глуповцы погрузились в ожидание. Они боялись, чтоб
их не завинили в преднамеренном окормлении бригадира и чтоб опять не
раздалось неведомо откуда: "туру-туру!"
Встаньте гуще!
Чтобы пуще
Побеждать врага!
К счастью, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными.
Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством
принятых им административных мер заставил забыть всех старых градона-
чальников, в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородав-
кин, с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи
рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег раз-
велось такое множество, что даже куры не клевали их... Потому что это
были ассигнации.


ВОЙНЫ ЗА ПРОСВЕЩЕНИЕ



Василиск Семенович Бородавкин, сменивший бригадира Фердыщенку, предс-
тавлял совершенную противоположность своему предместнику. Насколько пос-
ледний был распущен и рыхл, настолько же первый поражал расторопностью и
какою-то неслыханной административной въедчивостью, которая с особенной
энергией проявлялась в вопросах, касавшихся выеденного яйца. Постоянно
застегнутый на все пуговицы и имея наготове фуражку и перчатки, он
представлял собой тип градоначальника, у которого ноги во всякое время
готовы бежать неведомо куда. Днем он, как муха, мелькал по городу, наб-
людая, чтоб обыватели имели бодрый и веселый вид; ночью - тушил пожары,
делал фальшивые тревоги и вообще заставал врасплох.
Кричал он во всякое время, и кричал необыкновенно. "Столько вмещал он
в себе крику, - говорит по этому поводу летописец, - что от оного многие
глуповцы и за себя, и за детей навсегда испугались". Свидетельство заме-
чательное и находящее себе подтверждение в том, что впоследствии на-
чальство вынуждено было дать глуповцам разные льготы, именно "испуга их
ради". Аппетит имел хороший, но насыщался с поспешностью и при этом роп-
тал. Даже спал только одним глазом, что приводило в немалое смущение его
жену, которая, несмотря на двадцатипятилетнее сожительство, не могла без
содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопыт-
но на нее уставленное око. Когда же совсем нечего было делать, то есть
не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (в жизни са-
мых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты), то он
или издавал законы, или маршировал по кабинету, наблюдая за игрой сапож-
ного носка, или возобновлял в своей памяти военные сигналы.
Была и еще одна особенность за Бородавкиным: он был сочинитель. За
десять лет до прибытия в Глупов он начал писать проект "о вящем армии и
флотов по всему лицу распространении, дабы через то возвращение (sic)
древней Византии под сень Российския державы уповательным учинить", и
каждый день прибавлял к нему по одной строчке. Таким образом составилась
довольно объемистая тетрадь, заключавшая в себе три тысячи шестьсот
пятьдесят две строчки (два года было високосных), на которую он не без
гордости указывал посетителям, прибавляя при том:
- Вот, государь мой, сколь далеко я виды свои простираю!
Вообще, политическая мечтательность была в то время в большом ходу, а
потому и Бородавкин не избегнул общих веяний времени. Очень часто видали
глуповцы, как он, сидя на балконе градоначальнического дома, взирал от-
туда, с полными слез глазами, на синеющие вдалеке византийские твердыни.
Выгонные земли Византии и Глупова были до того смежны, что византийские
стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили
беспрестанные пререкания. Казалось, стоило только кликнуть клич... И Бо-
родавкин ждал этого клича, ждал с страстностью, с нетерпением, доходив-
шим почти до негодования.
- Сперва с Византией покончим-с, - мечтал он, - а потом-с...
На Драву, Мораву, на дальнюю Саву,
На тихий и синий Дунай...
Д-да-с!
Сказать ли всю истину: по секрету, он даже заготовил на имя известно-
го нашего географа, К. И. Арсеньева, довольно странную резолюцию: "Пре-
доставляется вашему благородию, - писал он, - на будущее время известную
вам Византию во всех учебниках географии числить тако: Константинополь,
бывшая Византия, а ныне губернский город Екатериноград, стоит при излия-
нии Черного моря в древнюю Пропонтиду и под сень Российской державы при-
обретен в 17.. году, с распространением на оный единства касс (единство
сие в том состоит, что византийские деньги в столичном городе Санктпе-
тербурге употребление себе находить должны). По обширности своей город
сей, в административном отношении, находится в ведении четырех градона-
чальников, кои состоят между собой в непрерывном пререкании. Производит
торговлю грецкими орехами и имеет один мыловаренный и два кожевенных за-
вода". Но, увы! дни проходили за днями, мечты Бородавкина росли, а клича
все не было. Проходили через Глупов войска пешие, проходили войска кон-
ные.
- Куда, голубчики? - с волнением спрашивал Бородавкин солдатиков.
Но солдатики в трубы трубили, песни пели, носками сапогов играли,
пыль столбом на улицах поднимали, и все проходили, все проходили.
- Валом валит солдат! - говорили глуповцы, и казалось им, что это лю-
ди какие-то особенные, что они самой природой созданы для того, чтоб хо-
дить без конца, ходить по всем направлениям. Что они спускаются с одной
плоской возвышенности для того, чтобы лезть на другую плоскую возвышен-
ность, переходят через один мост для того, чтобы перейти вслед за тем
через другой мост. И еще мост, и еще плоская возвышенность, и еще, и
еще...
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий
время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только
так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей
первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял
это слово, "наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному
сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
Полный этих смутных мечтаний, он явился в Глупов и прежде всего под-
вергнул строгому рассмотрению намерения и деяния своих предшественников.
Но когда он взглянул на скрижали, то так и ахнул. Вереницею прошли перед
ним: и Клементий, и Великанов, и Ламврокакис, и Баклан, и маркиз де
Санглот, и Фердыщенко, но что делали эти люди, о чем они думали, какие
задачи преследовали - вот этого-то именно и нельзя было определить ни
под каким видом. Казалось, что весь этот ряд - не что иное, как сонное
мечтание, в котором мелькают образы без лиц, в котором звенят какие-то
смутные крики, похожие на отдаленное галденье захмелевшей толпы... Вот
вышла из мрака одна тень, хлопнула: раз-раз! - и исчезла неведомо куда;
смотришь, на место ее выступает уж другая тень, и тоже хлопает как попа-
ло, и исчезает... "Раззорю!", "не потерплю!" слышится со всех сторон, а
что разорю, чего не потерплю - того разобрать невозможно. Рад бы посто-
рониться, прижаться к углу, но ни посторониться, ни прижаться нельзя,
потому что из всякого угла раздается все то же "раззорю!", которое гонит
укрывающегося в другой угол и там, в свою очередь, опять настигает его.
Это была какая-то дикая энергия, лишенная всякого содержания, так что
даже Бородавкин, несмотря на свою расторопность, несколько усомнился в
достоинстве ее. Один только штатский советник Двоекуров с выгодою выде-
лялся из этой пестрой толпы администраторов, являл ум тонкий и проница-
тельный и вообще выказывал себя продолжателем того преобразовательного
дела, которым ознаменовалось начало восемнадцатого столетия в России.
Его-то, конечно, и взял себе Бородавкин за образец.
Двоекуров совершил очень многое. Он вымостил улицы: Дворянскую и
Большую, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал об
учреждении в Глупове академии. Но главная его заслуга состояла в том,
что он ввел в употребление горчицу и лавровый лист. Это последнее
действие до того поразило Бородавкина, что он тотчас же возымел дерзкую
мысль поступить точно таким же образом и относительно прованского масла.
Начались справки, какие меры были употреблены Двоекуровым, чтобы достиг-
нуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению,
оказались сгоревшими (а быть может, и умышленно уничтоженными), то приш-
лось удовольствоваться изустными преданиями и рассказами.
- Много у нас всякого шума было! - рассказывали старожилы, - и через
солдат секли, и запросто секли... Многие даже в Сибирь через это самое
дело ушли!
- Стало быть, были бунты? - спрашивал Бородавкин.
- Мало ли было бунтов! У нас, сударь, насчет этого такая примета: ко-
ли секут - так уж и знаешь, что бунт!
Из дальнейших расспросов оказывалось, что Двоекуров был человек нас-
тойчивый и, однажды задумав какое-нибудь предприятие, доводил его до
конца. Действовал он всегда большими массами, то есть и усмирял, и рас-
точал без остатка; но в то же время понимал, что одного этого средства
недостаточно. Поэтому, независимо от мер общих, он, в течение нескольких
лет сряду, непрерывно и неустанно делал сепаратные набеги на обыва-
тельские дома и усмирял каждого обывателя поодиночке. Вообще во всей ис-
тории Глупова поражает один факт: сегодня расточат глуповцев и уничтожат
их всех до единого, а завтра, смотришь, опять появятся глуповцы и даже,
по обычаю, выступят вперед на сходках так называемые "старики" (должно
быть, "из молодых да ранние"). Каким образом они нарастали - это была
тайна, но тайну эту отлично постиг Двоекуров, и потому розог не жалел.
Как истинный администратор, он различал два сорта сечения: сечение без
рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем, что первый в ря-
ду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все пред-
шественники секли как попало, и часто даже совсем не тех, кого следова-
ло. И, действительно, воздействуя разумно и беспрерывно, он добился ре-
зультатов самых блестящих. В течение всего его градоначальничества глу-
повцы не только не садились за стол без горчицы, но даже развели у себя
довольно обширные горчичные плантации для удовлетворения требованиям
внешней торговли. "И процвела оная весь, яко крин сельный, посылая сей
горький продукт в отдаленнейшие места державы Российской и получая вза-
мен оного драгоценные металлы и меха".
Но в 1770 году Двоекуров умер, и два градоначальника, последовавшие
за ним, не только не поддержали его преобразований, но даже, так ска-
зать, загадили их. И что всего замечательнее, глуповцы явились неблаго-
дарными. Они нимало не печалились упразднению начальственной цивилизации
и даже как будто радовались. Горчицу перестали есть вовсе, а плантации
перепахали, засадили капустою и засеяли горохом. Одним словом, произошло
то, что всегда случается, когда просвещение слишком рано приходит к на-
родам младенческим и в гражданском смысле незрелым. Даже летописец не
без иронии упоминает об этом обстоятельстве: "Много лет выводил он (Дво-
екуров) хитроумное сие здание, а о том не догадался, что строит на пес-
це". Но летописец, очевидно, и в свою очередь, забывает, что в том-то
собственно и заключается замысловатость человеческих действий, чтобы се-
годня одно здание на "песце" строить, а завтра, когда оно рухнет, зачи-
нать новое здание на том же "песце" воздвигать.
Таким образом, оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати,
чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на "песце" была до-
ведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы
такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило
вселенную пылью и мусором. И так думал, и этак, но настоящим манером до-
думаться все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей,
остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого
предшественника.
- Руки у меня связаны, - горько жаловался он глуповцам, - а то узнали
бы вы у меня, где раки зимуют!
Тут же кстати он доведался, что глуповцы, по упущению, совсем отстали
от употребления горчицы, а потому на первый раз ограничился тем, что
объявил это употребление обязательным; в наказание же за ослушание при-
бавил еще прованское масло. И в то же время положил в сердце своем: до-
толе не класть оружия, доколе в городе останется хоть один недоумеваю-
щий.
Но глуповцы тоже были себе на уме. Энергии действия они с большою на-
ходчивостью противопоставили энергию бездействия.
- Что хошь с нами делай! - говорили одни, - хошь - на куски режь;
хошь - с кашей ешь, а мы не согласны!
- С нас, брат, не что возьмешь! - говорили другие, - мы не то что
прочие, которые телом обросли! нас, брат, и уколупнуть негде!
И упорно стояли при этом на коленях.
Очевидно, что когда эти две энергии встречаются, то из этого всегда
происходит нечто весьма любопытное. Нет бунта, но и покорности настоящей
нет. Есть что-то среднее, чему мы видали примеры при крепостном праве.
Бывало, попадется барыне таракан в супе, призовет она повара и велит то-
го таракана съесть. Возьмет повар таракана в рот, видимым образом жует
его, а глотать не глотает. Точно так же было и с глуповцами: жевали они
довольно, а глотать не глотали.
- Сломлю я эту энергию! - говорил Бородавкин и медленно, без торопли-
вости, обдумывал план свой.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не
стоять на коленах не могли. Господи! чего они не передумали в это время!
Думают: станут они теперь есть горчицу, - как бы на будущее время еще
какую ни на есть мерзость есть не заставили; не станут - как бы шелепов
не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют
средний путь, который может умиротворить и ту и другую стороны.
И вдруг затрубила труба, и забил барабан. Бородавкин, застегнутый на
все пуговицы и полный отваги, выехал на белом коне. За ним следовал пу-
шечный и ружейный снаряд. Глуповцы думали, что градоначальник едет поко-
рять Византию, а вышло, что он замыслил покорить их самих...
Так начался тот замечательный ряд событий, который описывает летопи-
сец под общим наименованием "войн за просвещение".

Первая война "за просвещение" имела, как уже сказано выше, поводом
горчицу, и началась в 1780 году, то есть почти вслед за прибытием Боро-
давкина в Глупов.
Тем не менее Бородавкин сразу палить не решился; он был слишком пе-
дант, чтобы впасть в столь явную административную ошибку. Он начал
действовать постепенно, и с этой целью предварительно созвал глуповцев и
стал их заманивать. В речи, сказанной по этому поводу, он довольно под-
робно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще, и о горчице
как о подспорье в особенности; но оттого ли, что в словах его было более
личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убеди-
тельности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, -
как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испу-
гались и опять всем обществом пали на колени.
"Было чего испугаться глуповцам, - говорит по этому случаю летописец,
- стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный, слов
не говорит, а только криком кричит".
- Поняли, старички? - обратился он к обеспамятевшим обывателям.
Толпа низко кланялась и безмолвствовала. Натурально, это его пуще
взорвало.
- Что я... на смерть, что ли, вас веду... ммерррзавцы!
Но едва раздался из уст его новый раскат, как глуповцы стремительно
повскакали с коленей и разбежались во все стороны.
- Раззорю! - закричал он им вдогонку.
Весь этот день Бородавкин скорбел. Молча расхаживал он по залам гра-
доначальнического дома и только изредка тихо произносил: "Подлецы!"
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшест-
венниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели
энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись на
сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то
исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у
кого было ни о чем спросить. Слышалось, что кто-то где-то дрожит, но где
дрожит и как дрожит - разыскать невозможно.
Между тем не могло быть сомнения, что в Стрелецкой слободе заключает-
ся источник всего зла. Самые безотрадные слухи доходили до Бородавкина
об этом крамольничьем гнезде. Явился проповедник, который перелагал фа-
милию "Бородавкин" на цифры и доказывал, что ежели выпустить букву р, то
выйдет 666, то есть князь тьмы. Ходили по рукам полемические сочинения,
в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела дев-
ки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою, - оттого-де и пошла
в мир "горчица". Даже сочинены были стихи, в которых автор добирался до
градоначальниковой родительницы и очень неодобрительно отзывался о ее
поведении. Внимая этим песнопениям и толкованиям, стрельцы доходили поч-
ти до восторженного состояния. Схватившись под руки, они бродили верени-
цей по улице и, дабы навсегда изгнать из среды своей дух робости, во все
горло орали.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется
горечью. Он не ел, не пил, а только произносил сквернословия, как бы пи-
тая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась до того простою и ясною,
что неприятие ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамерен-
ности. Сознание это было тем мучительнее, чем больше должен был употреб-
лять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
- Руки у меня связаны! - повторял он, задумчиво покусывая темный ус
свой, - а то бы я показал вам, где раки зимуют!
Но он не без основания думал, что натуральный исход всякой коллизии
есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого
исхода он занимался делами и писал втихомолку устав о "неcтеснении гра-
доначальников законами". Первый и единственный параграф этого устава
гласил так: "Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то,
сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невиди-
мым, много тебя в действии облегчит".
Однако ж покуда устав еще утвержден не был, а следовательно, и от
стеснений уклониться было невозможно. Через месяц Бородавкин вновь соз-
вал обывателей и вновь закричал. Но едва успел он произнести два первых
слога своего приветствия ("об оных, стыда ради, умалчиваю", отговарива-
ется летописец), как глуповцы опять рассыпались, не успев даже встать на
колени. Тогда только Бородавкин решился пустить в ход настоящую цивили-
зацию.
Ранним утром выступил он в поход и дал делу такой вид, как будто со-
вершает простой военный променад. Утро было ясное, свежее, чуть-чуть мо-
розное (дело происходило в половине сентября). Солнце играло на касках и
ружьях солдат; крыши домов и улиц были подернуты легким слоем инея; вез-
де топились печи, и из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Хотя главною целью похода была Стрелецкая слобода, но Бородавкин хит-
рил. Он не пошел ни прямо, ни направо, ни налево, а стал маневрировать.
Глуповцы высыпали из домов на улицу и громкими одобрениями поощряли эво-
люции искусного вождя.
- Слава те, господи! кажется, забыл про горчицу! - говорили они, сни-
мая шапки и набожно крестясь на колокольню.
А Бородавкин все маневрировал да маневрировал и около полден достиг
до слободы Негодницы, где сделал привал. Тут всем участвующим в походе
роздали по чарке водки и приказали петь песни, а ввечеру взяли в плен
одну мещанскую девицу, отлучившуюся слишком далеко от ворот своего дома.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать "языка". Делали
все это серьезно, не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала
повесить его, но потом вспомнили, что он совсем не для того требовался,
и простили. Еврей, положив руку под стегно, свидетельствовал, что надо
идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю до тех пор,
пока не явится урочище, называемое "Дунькиным вра'гом". Оттуда же, мино-
вав три поверки, идти куда глаза глядят.
Так Бородавкин и сделал. Но не успели люди пройти и четверти версты,
как почувствовали, что заблудились. Ни земли, ни воды, ни неба - ничего
не было видно. Потребовал Бородавкин к себе вероломного жида, чтоб пове-
сить, но его уж и след простыл (впоследствии оказалось, что он бежал в
Петербург, где в это время успел получить концессию на железную дорогу).
Плутали таким образом среди белого дня довольно продолжительное время, и
сделалось с людьми словно затмение, потому что Навозная слобода стояла
въяве у всех на глазах, а никто ее не видал. Наконец спустились на землю
действительные сумерки, и кто-то крикнул: грабят! Закричал какой-то сол-
датик спьяна, а люди замешались и, думая, что идут стрельцы, стали
биться. Бились крепко всю ночь, бились не глядя, а как попало. Много тут
было раненых, много и убиенных. Только когда уж совсем рассвело, увиде-
ли, что бьются свои с своими же и что сцена этого недоразумения происхо-
дит у самой околицы Навозной слободы. Положили: убиенных похоронив, за-
ложить на месте битвы монумент, а самый день, в который она происходила,
почтить наименованием "слепорода" и в воспоминание об нем учредить еже-
годное празднество с свистопляскою.
На третий день сделали привал в слободе Навозной; но тут, наученные
опытом, уже потребовали заложников. Затем, переловив обывательских кур,
устроили поминки по убиенным. Странно показалось слобожанам это послед-
нее обстоятельство, что вот человек игру грает, а в то же время и кур
ловит; но так как Бородавкин секрета своего не разглашал, то подумали,
что так следует "по игре", и успокоились.
Но когда Бородавкин, после поминовения, приказал солдатикам вытоптать
прилегавшее к слободе озимое поле, тогда обыватели призадумались.
- Ужли, братцы, всамделе такая игра есть? - говорили они промеж себя,
но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов,
и тот ничего не расслышал.
На четвертый день, ни свет ни заря, отправились к "Дунькину вра'гу",
боясь опоздать, потому что переход предстоял длинный и утомительный.
Долго шли, и дорогой беспрестанно спрашивали у заложников: скоро ли? Ве-
лико было всеобщее изумление, когда вдруг, посреди чистого поля, аманаты
крикнули: здеся! И было, впрочем, чему изумиться: кругом не было никако-
го признака поселенья; далеко-далеко раскинулось голое место, и только
вдали углублялся глубокий провал, в который, по преданию, скатилась не-
когда пушкарская девица Дунька, спешившая, в нетрезвом виде, на любовное
свидание.
- Где ж слобода? - спрашивал Бородавкин у аманатов.
- Нету здесь слободы! - ответствовали аманаты, - была слобода, везде
прежде слободы были, да солдаты все уничтожили!
Но словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока
не укажут, где слобода. Но странное дело! чем больше секли, тем слабее
становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было до того нео-
жиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв руку к небе-
сам, погрозил пальцем и сказал:
- Я вас!
Положение было неловкое; наступила темень, сделалось холодно и сыро,
и в поле показались волки. Бородавкин ощутил припадок благоразумия и из-
дал приказ: всю ночь не спать и дрожать.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вы-
топтали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные
и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жите-
ли, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот
и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но
так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме
нестерпимого смрада, сделать не могли.
На шестой день Бородавкин хотел было продолжать бомбардировку, но уже
заметил измену. Аманатов ночью выпустили и многих настоящих солдат уво-
лили вчистую и заменили оловянными солдатиками. Когда он стал спраши-
вать, на каком основании освободили заложников, ему сослались на ка-
кой-то регламент, в котором будто бы сказано: "Аманата сечь, а будет ко-
торый уж высечен, и такого более суток отнюдь не держать, а выпущать до-
мой на излечение". Волею-неволей Бородавкин должен был согласиться, что
поступлено правильно, но тут же вспомнил про свой проект "о нестеснении
градоначальников законами" и горько заплакал.
- А это что? - спросил он, указывая на оловянных солдатиков.
- Для легости, ваше благородие! - отвечали ему, - провианту не про-
сит, а маршировку и он исполнять может!
Пришлось согласиться и с этим. Заперся Бородавкин в избе и начал дер-
жать сам с собою военный совет. Хотелось ему наказать "навозных" за их
наглость, но, с другой стороны, припоминалась осада Трои, которая дли-
лась целых десять лет, несмотря на то, что в числе осаждавших были Ахил-
лес и Агамемнон. Не лишения страшили его, не тоска о разлуке с милой
супругой печалила, а то, что в течение этих десяти лет может быть заме-
чено его отсутствие из Глупова, и притом без особенной для него выгоды.
Вспомнился ему по этому поводу урок из истории, слышанный в детстве, и
сильно его взволновал. "Несмотря на добродушие Менелая, - говорил учи-
тель истории, - никогда спартанцы не были столь счастливы, как во время
осады Трои; ибо хотя многие бумаги оставались неподписанными, но зато
многие же спины пребыли невыстеганными, и второе лишение с лихвою воз-
наградило за первое"...
К довершению всего, полились затяжные осенние дожди, угрожая испор-
тить пути сообщения и прекратить подвоз продовольствия.
- И на кой черт я не пошел прямо на стрельцов! - с горечью восклицал
Бородавкин, глядя из окна на увеличивавшиеся с минуты на минуту лужи, -
в полчаса был бы уж там!
В первый раз он понял, что многоумие в некоторых случаях равносильно
недоумию, и результатом этого сознания было решение: бить отбой, а из
оловянных солдатиков образовать благонадежный резерв.
На седьмой день выступили чуть свет, но так как ночью дорогу размыло,
то люди шли с трудом, а орудия вязли в расступившемся черноземе. Предс-
тояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! - передние
ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не после-
довали. И так как на лицах их, "ради поспешения", черты были нанесены
лишь в виде абриса и притом в большом беспорядке, то издали казалось,
что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы - один шаг.
- Трусы! - процедил сквозь зубы Бородавкин, но явно сказать это зат-
руднился и вынужден был отступить от горы с уроном.
Пошли в обход, но здесь наткнулись на болото, которого никто не по-
дозревал. Посмотрел Бородавкин на геометрический план выгона - везде все
пашня, да по мокрому месту покос, да кустарнику мелкого часть, да камню
часть, а болота нет, да и полно.
- Нет тут болота! врете вы, подлецы! марш! - скомандовал Бородавкин и
встал на кочку, чтоб ближе наблюсти за переправой.
Полезли люди в трясину и сразу потопили всю артиллерию. Однако сами
кое-как выкарабкались, выпачкавшись сильно в грязи. Выпачкался и Боро-
давкин, но ему было уж не до того. Взглянул он на погибшую артиллерию и,
увидев, что пушки, до половины погруженные, стоят, обратив жерла к небу
и как бы угрожая последнему расстрелянием, начал тужить и скорбеть.
- Сколько лет копил, берег, холил, - роптал он, - что я теперь делать
буду! как без пушек буду править!
Войско было окончательно деморализировано. Когда вылезли из трясины,
перед глазами опять открылась обширная равнина и опять без всякого приз-
нака жилья. По местам валялись человеческие кости и возвышались груды
кирпича; все это свидетельствовало, что в свое время здесь существовала
довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось, что
цивилизацию эту, приняв в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший гра-
доначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и ни
один градоначальник не позаботился о восстановлении ее. По полю пробега-
ли какие-то странные тени; до слуха долетали таинственные звуки. Проис-
ходило что-то волшебное, вроде того, что изображается в 3-м акте "Русла-
на и Людмилы", когда на сцену вбегает испуганный Фарлаф. Хотя Бородавкин
был храбрее Фарлафа, но и он не мог не содрогнуться при мысли, что
вот-вот навстречу выйдет злобная Наина...
Только на осьмой день, около полден измученная команда увидела стре-
лецкие высоты и радостно затрубила в рога. Бородавкин вспомнил, что ве-
ликий князь Святослав Игоревич, прежде нежели побеждать врагов, всегда
посылал сказать: иду на вы! - и, руководствуясь этим примером, команди-
ровал своего ординарца к стрельцам с таким же приветствием.
На другой день, едва позолотило солнце верхи соломенных крыш, как уже
войско, предводительствуемое Бородавкиным, вступало в слободу. Но там
никого не было, кроме заштатного попа, который в эту самую минуту расс-
читывал, не выгоднее ли ему перейти в раскол. Поп был древний и скорее
способный поселять уныние, нежели вливать в душу храбрость.
- Где жители? - спрашивал Бородавкин, сверкая на попа глазами.
- Сейчас тут были! - шамкал губами поп.
- Как сейчас? куда же они бежали?
- Куда бежать? зачем от своих домов бежать? Чай, здесь где-нибудь от
тебя схоронились!
Бородавкин стоял на одном месте и рыл ногами землю. Была минута, ког-
да он начинал верить, что энергия бездействия должна восторжествовать.
- Надо было зимой поход объявить! - раскаивался он в сердце своем, -
тогда бы они от меня не спрятались.
- Эй! кто тут! выходи! - крикнул он таким голосом, что оловянные сол-
датики - и те дрогнули.
Но слобода безмолвствовала, словно вымерла. Вырывались откуда-то
вздохи, но таинственность, с которою они выходили из невидимых организ-
мов, еще более раздражала огорченного градоначальника.
- Где они, бестии, вздыхают? - неистовствовал он, безнадежно озираясь
по сторонам и видимо теряя всякую сообразительность, - сыскать первую
бестию, которая тут вздыхает, и привести ко мне.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин
ходил по улице, заглядывая во все щели - нет никого! Это до того его
озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в
его голову.
"Ежели я теперича их огнем раззорю... нет, лучше голодом поморю!.." -
думал он, переходя от одной несообразности к другой.
И вдруг он остановился, как пораженный, перед оловянными солдатиками.
С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах
у всех, солдатики начали наливаться кровью. Глаза их, доселе неподвиж-
ные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные вкривь и
вкось, встали на свои места и начали шевелиться; губы, представлявшие
тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась, отто-
пырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о ко-
торых прежде и в помине не было, и начали раздуваться и свидетельство-
вать о нетерпении.
- Что скажете, служивые? - спросил Бородавкин.
- Избы... избы... ломать! - невнятно, но как-то мрачно произнесли
оловянные солдатики.
Средство было отыскано.
Начали с крайней избы. С гиком бросились "оловянные" на крышу и мгно-
венно остервенились. Полетели вниз вязки соломы, жерди, деревянные спи-
цы. Взвились вверх целые облака пыли.
- Тише! тише! - кричал Бородавкин, вдруг заслышав около себя какой-то
стон.
Стонала вся слобода. Это был неясный, но сплошной гул, в котором
нельзя было различить ни одного отдельного звука, но который всей своей
массой представлял едва сдерживаемую боль сердца.
- Кто тут? выходи! - опять крикнул Бородавкин во всю мочь.
Слобода смолкла, но никто не выходил. "Чаяли стрельцы, - говорит ле-
тописец, - что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством лом-
ки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но не долго
пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать".
- Катай! - произнес Бородавкин твердо.
Раздался треск и грохот; бревна, одно за другим, отделялись от сруба,
и по мере того, как они падали на землю, стон возобновлялся и возрастал.
Через несколько минут крайней избы как не бывало, и "оловянные", ожесто-
чившись, уже брали приступом вторую. Но когда спрятавшиеся стрельцы,
после короткого перерыва, вновь услышали удары топора, продолжавшего
свое разрушительное дело, то сердца их дрогнули. Выползли они все вдруг,
и старые и малые, и мужеск и женск пол, и, воздев руки к небу, пали сре-
ди площади на колени. Бородавкин сначала было разбежался, но потом
вспомнил слова инструкции: "При усмирениях не столько стараться об ист-
реблении, сколько о вразумлении" - и притих. Он понял, что час триумфа
уже наступил и что триумф едва ли не будет полнее, если в результате не
окажется ни расквашенных носов, ни свороченных на сторону скул.
- Принимаете ли горчицу? - внятно спросил он, стараясь, по возможнос-
ти, устранить из голоса угрожающие ноты.
Толпа безмолвно поклонилась до земли.
- Принимаете ли, спрашиваю я вас? - повторил он, начиная уж закипать.
- Принимаем! принимаем! - тихо гудела, словно шипела, толпа.
- Хорошо. Теперь сказывайте мне, кто промеж вас память любезнейшей
моей родительницы в стихах оскорбил?
Стрельцы позамялись; неладно им показалось выдавать того, кто в
горькие минуты жизни был их утешителем; однако, после минутного колеба-
ния, решились исполнить и это требование начальства.
- Выходи, Федька! небось! выходи! - раздавалось в толпе.
Вышел вперед белокурый малый и стал перед градоначальником. Губы его
подергивались, словно хотели сложиться в улыбку, но лицо было бледно,
как полотно, и зубы тряслись.
- Так это ты? - захохотал Бородавкин и, немного отступя, словно желая
осмотреть виноватого во всех подробностях, повторил: - Так это ты?
Очевидно, в Бородавкине происходила борьба. Он обдумывал, мазнуть ли
ему Федьку по лицу или наказать иным образом. Наконец придумано было на-
казание, так сказать, смешанное.
- Слушай! - сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, - так как ты
память любезнейшей моей родительницы обесславил, то ты же впредь каждый
день должен сию драгоценную мне память в стихах прославлять и стихи те
ко мне приносить!
С этим словом он приказал дать отбой.
Бунт кончился; невежество было подавлено, и на место его водворено
просвещение. Через полчаса Бородавкин, обремененный добычей, въезжал с
триумфом в город, влача за собой множество пленников и заложников. И так
как в числе их оказались некоторые военачальники и другие первых трех
классов особы, то он приказал обращаться с ними ласково (выколов, одна-
ко, для верности, глаза), а прочих сослать на каторгу.
В тот же вечер, запершись в кабинете, Бородавкин писал в своем журна-
ле следующую отметку:
"Сего 17-го сентября, после трудного, но славного девятидневного по-
хода, совершилось всерадостнейшее и вожделеннейшее событие. Горчица ут-
верждена повсеместно и навсегда, причем не было произведено в расход ни
единой капли крови".
"Кроме той, - иронически прибавляет летописец, - которая была пролита
у околицы Навозной слободы и в память которой доднесь празднуется тор-
жество, именуемое свистопляскою"...

Очень может статься, что многое из рассказанного выше покажется чита-
телю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать
девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он
мог прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на городском вы-
гоне, который ему, как градоначальнику, должен быть вполне известен?
Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы
не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
Понимая всю важность этих вопросов, издатель настоящей летописи счи-
тает возможным ответить на них нижеследующее: история города Глупова
прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь
тогда, когда отвергается существование чудес вообще. Но этого мало. Бы-
вают чудеса, в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить
довольно яркое реальное основание. Все мы знаем предание о Бабе-Яге Кос-
тяной Ноге, которая ездила в ступе и погоняла помелом, и относим эти по-
ездки к числу чудес, созданных народною фантазией. Но никто не задается
вопросом: почему же народная фантазия произвела именно этот, а не иной
плод? Если б исследователи нашей старины обратили на этот предмет долж-
ное внимание, то можно быть заранее уверенным, что открылось бы многое,
что доселе находится под спудом тайны. Так, например, наверное обнаружи-
лось бы, что происхождение этой легенды чисто административное и что Ба-
ба-яга было не кто иное, как градоправительница, или, пожалуй, посадни-
ца, которая, для возбуждения в обывателях спасительного страха, именно
этим способом путешествовала по вверенному ей краю, причем забирала
встречавшихся по дороге Иванушек и, возвратившись домой, восклицала:
"Покатаюся, поваляюся, Иванушкина мясца поевши".
Кажется, этого совершенно достаточно, чтобы убедить читателя, что ле-
тописец находится на почве далеко не фантастической и что все рассказан-
ное им о походах Бородавкина можно принять за документ вполне достовер-
ный. Конечно, с первого взгляда может показаться странным, что Бородав-
кин девять дней сряду кружит по выгону; но не должно забывать, во-пер-
вых, что ему незачем было торопиться, так как можно было заранее предс-
казать, что предприятие его во всяком случае окончится успехом, и,
во-вторых, что всякий администратор охотно прибегает к эволюциям, дабы
поразить воображение обывателей. Если б можно было представить себе так
называемое исправление на теле без тех предварительных обрядов, которые
ему предшествуют, как-то: снимания одежды, увещаний со стороны лица исп-
равляющего и испрошения прощения со стороны лица исправляемого, - что бы
от него осталось? Одна пустая формальность, смысл которой был бы понятен
лишь для того, кто ее испытывает! Точно то же следует сказать и о всяком
походе, предпринимается ли он с целью покорения царств или просто с
целью взыскания недоимок. Отнимите от него "эволюции" - что останется?
Нет, конечно, сомнения, что Бородавкин мог избежать многих весьма
важных ошибок. Так, например, эпизод, которому летописец присвоил назва-
ние "слепорода", - из рук вон плох. Но не забудем, что успех никогда не
обходится без жертв и что если мы очистим остов истории от тех лжей, ко-
торые нанесены на него временем и предвзятыми взглядами, то в результате
всегда получится только бо'льшая или меньшая порция "убиенных". Кто эти
"убиенные? Правы они или виноваты и насколько? Каким образом они очути-
лись в звании "убиенных"? - все это разберется после. Но они необходимы,
потому что без них не по ком было бы творить поминки.
Стало быть, остается неочищенным лишь вопрос об оловянных солдатиках;
но и его летописец не оставляет без разъяснения. "Очень часто мы замеча-
ем, - говорит он, - что предметы, по-видимому, совершенно неодушевленные
(камню подобные), начинают ощущать вожделение, как только приходят в
соприкосновение с зрелищами, неодушевленности их доступными". И в пример
приводит какого-то ближнего помещика, который, будучи разбит параличом,
десять лет лежал недвижим в кресле, но и за всем тем радостно мычал,
когда ему приносили оброк...

Всех войн "за просвещение" было четыре. Одна из них описана выше, из
остальных трех первая имела целью разъяснить глуповцам пользу от уст-
ройства под домами каменных фундаментов; вторая возникла вследствие от-
каза обывателей разводить персидскую ромашку, и третья, наконец, имела
поводом разнесшийся слух об учреждении в Глупове академии. Вообще видно,
что Бородавкин был утопист и что если б он пожил подольше, то наверное
кончил бы тем, что или был бы сослан в Сибирь за вольномыслие, или выст-
роил бы в Глупове фаланстер.
Подробно описывать этот ряд блестящих подвигов нет никакой надобнос-
ти, но нелишнее будет указать здесь на общий характер их.
В дальнейших походах со стороны Бородавкина замечается весьма значи-
тельный шаг вперед. Он с большею тщательностью подготовляет материалы
для возмущений и с большею быстротою подавляет их. Самый трудный поход,
имевший поводом слух о заведении академии, продолжался лишь два дня; ос-
тальные - не более нескольких часов. Обыкновенно Бородавкин, напившись
утром чаю, кликал клич; сбегались оловянные солдатики, мгновенно налива-
лись кровью и во весь дух бежали до места. К обеду Бородавкин возвращал-
ся домой и пел благодарственную песнь. Таким образом он достиг, наконец,
того, что через несколько лет ни один глуповец не мог указать на теле
своем места, которое не было бы высечено.
Со стороны обывателей, как и прежде, царствовало полнейшее недоразу-
мение. Из рассказов летописца видно, что они и рады были не бунтовать,
но никак не могли устроить это, ибо не знали, в чем заключается бунт. И
в самом деле, Бородавкин опутывал их чрезвычайно ловко. Обыкновенно он
ничего порядком не разъяснял, а делал известными свои желания пос-
редством прокламаций, которые секретно, по ночам, наклеивались на угло-
вых домах всех улиц. Прокламации писались в духе нынешних объявлений от
магазина Кача, причем крупными буквами печатались слова совершенно несу-
щественные, а все существенное изображалось самым мелким шрифтом. Сверх
того, допускалось употребление латинских названий; так, например, пер-
сидская ромашка называлась не персидской ромашкой, а "Pyrethrum roseum",
иначе слюногон, слюногонка, жгунец, принадлежит к семейству "Compositas"
и т. д. Из этого выходило следующее: грамотеи, которым обыкновенно пору-
чалось чтение прокламаций, выкрикивали только те слова, которые были на-
печатаны прописными буквами, а прочие скрадывали. Как, например (см.
прокламацию о персидской ромашке):


ИЗВЕСТНО


какое опустошение производят клопы, блохи и т. д.
НАКОНЕЦ НАШЛИ!!!
Предприимчивые люди вывезли
с Дальнего Востока, и т. д.

Из всех этих слов народ понимал только: "известно" и "наконец нашли".
И когда грамотеи выкрикивали эти слова, то народ снимал шапки, вздыхал и
крестился. Ясно, что в этом не только не было бунта, а скорее исполнение
предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, - какого еще
идеала можно требовать!
Стало быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается
тем достовернее, что глуповцы даже и до сего дня не могут разъяснить
значение слова "академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин
крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций N1089). Мало того:
летописец доказывает, что глуповцы даже усиленно добивались, чтоб Боро-
давкин пролил свет в их темные головы, но успеха не получили, и не полу-
чили именно по вине самого градоначальника. Они нередко ходили всем об-
ществом на градоначальнический двор и говорили Бородавкину:
- Развяжи ты нас, сделай милость! укажи нам конец!
- Прочь, буяны! - обыкновенно отвечал Бородавкин.
- Какие мы буяны! знать, не видывал ты, какие буяны бывают! Сделай
милость, скажи!
Но Бородавкин молчал. Почему он молчал? потому ли, что считал непони-
мание глуповцев не более как уловкой, скрывавшей за собою упорное проти-
водействие, или потому, что хотел сделать обывателям сюрприз, - досто-
верно определить нельзя. Но должно думать, что тут примешивалось отчасти
и то и другое. Никакому администратору, ясно понимающему пользу предпри-
нимаемой меры, никогда не кажется, чтоб эта польза могла быть для ко-
го-нибудь неясною или сомнительною. С другой стороны, всякий администра-
тор непременно фаталист и твердо верует, что, продолжая свой администра-
тивный бег, он в конце концов все-таки очутится лицом к лицу с челове-
ческим телом. Следовательно, если начать предотвращать эту неизбежную
развязку предварительными разглагольствиями, то не значит ли это еще
больше растравлять ее и придавать ей более ожесточенный характер? Нако-
нец, всякий администратор добивается, чтобы к нему питали доверие, а ка-
кой наилучший способ выразить это доверие, как не беспрекословное испол-
нение того, чего не понимаешь?
Как бы то ни было, но глуповцы всегда узнавали о предмете похода лишь
по окончании его.
Но как ни казались блестящими приобретенные Бородавкиным результаты,
в существе они были далеко не благотворны. Строптивость была истреблена
- это правда, но в то же время было истреблено и довольство. Жители по-
нурили головы и как бы захирели; нехотя они работали на полях, нехотя
возвращались домой; нехотя садились за скудную трапезу и слонялись из
угла в угол, словно все опостылело им.
В довершение всего, глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки
столько, что цена на эти продукты упала до невероятности. Последовал
экономический кризис, и не было ни Молинари, ни Безобразова, чтоб объяс-
нить, что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных ме-
таллов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не на
что было купить даже хлеба.
Однако до 1790 года дело все еще кой-как шло. С полной порции обыва-
тели перешли на полпорции, но даней не задерживали, а к просвещению ока-
зывали даже некоторое пристрастие. В 1790 году повезли глуповцы на глав-
ные рынки свои продукты, и никто у них ничего не купил: всем стало жаль
клопов. Тогда жители перешли на четверть порции и задержали дани. В это
же время, словно на смех, вспыхнула во Франции революция, и стало всем
ясно, что "просвещение" полезно только тогда, когда оно имеет характер
непросвещенный. Бородавкин получил бумагу, в которой ему рекомендова-
лось: "По случаю известного вам происшествия извольте прилежно смотреть,
дабы неисправимое сие зло искореняемо было без всякого упущения".
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми
шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он с
удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались
кой-где куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он
обсудил этот факт не прямо, а с своей собственной оригинальной точки
зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не неве-
жеством, а излишеством просвещения.
- Вольный дух завели! разжирели! - кричал он без памяти, - на францу-
зов поглядываете!
И вот начался новый ряд походов, - походов уже против просвещения. В
первый поход Бородавкин спалил слободу Навозную, во второй - разорил Не-
годницу, в третий - расточил Болото. Но подати все задерживались. Насту-
пала минута, когда ему предстояло остаться на развалинах одному с своим
секретарем, и он деятельно приготовлялся к этой минуте. Но провидение не
допустило того. В 1798 году уже собраны были скоровоспалительные матери-
алы для сожжения всего города, как вдруг Бородавкина не стало... "Всех
расточил он, - говорит по этому случаю летописец, - так, что даже попов
для напутствия его не оказалось. Вынуждены были позвать соседнего капи-
тан-исправника, который и засвидетельствовал исшествие многомятежного
духа его".


ЭПОХА УВОЛЬНЕНИЯ ОТ ВОЙН



В 1802 году пал Негодяев. Он пал, как говорит летописец, за несогла-
сие с Новосильцевым и Строгановым насчет конституций. Но, как кажется,
это был только благовидный предлог, ибо едва ли даже можно предположить,
чтоб Негодяев отказался от насаждения конституции, если б начальство
настоятельно того потребовало. Негодяев принадлежал к школе так называе-
мых "птенцов", которым было решительно все равно, что ни насаждать. Поэ-
тому действительная причина его увольнения заключалась едва ли не в том,
что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно, до некоторой
степени представлял собой гатчинское демократическое начало. Сверх того,
начальство, по-видимому, убедилось, что войны за просвещение, обративши-
еся потом в войны против просвещения, уже настолько изнурили Глупов, что
почувствовалась потребность на некоторое время его вообще от войн осво-
бодить. Что предположение о конституциях представляло не более как слух,
лишенный твердого основания, - это доказывается, во-первых, новейшими
исследованиями по сему предмету, а во-вторых, тем, что, на место Негодя-
ева, градоначальником был назначен "черкашенин" Микаладзе, который о
конституциях едва ли имел понятие более ясное, нежели Негодяев.
Конечно, невозможно отрицать, что попытки конституционного свойства
существовали; но, как кажется, эти попытки ограничивались тем, что квар-
тальные настолько усовершенствовали свои манеры, что не всякого прохоже-
го хватали за воротник. Это единственная конституция, которая предпола-
галась возможною при тогдашнем младенческом состоянии общества. Прежде
всего необходимо было приучить народ к учтивому обращению и потом уже,
смягчив его нравы, давать ему настоящие якобы права. С точки зрения тео-
ретической такой взгляд, конечно, совершенно верен. Но, с другой сторо-
ны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение, что как ни прив-
лекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нима-
ло не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучти-
вого (как это и доказано впоследствии появлением на арене истории такой
личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и следовательно, если мы действи-
тельно желаем утвердить учтивое обращение на прочном основании, то
все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами. А
это, в свою очередь, доказывает, как шатки теории вообще и как мудро
поступают те военачальники, которые относятся к ним с недоверчивость.
Новый градоначальник понял это и потому поставил себе задачею привле-
кать сердца исключительно посредством изящных манер. Будучи в военном
чине, он не обращал внимания на форму, а о дисциплине отзывался даже с
горечью. Ходил всегда в расстегнутом сюртуке, из-под которого заманчиво
виднелась снежной белизны пикейная жилетка и отложные воротнички. Охотно
подавал подчиненным левую руку, охотно улыбался, и не только не позволял
себе ничего утверждать слишком резко, но даже любил, при докладах, упот-
реблять выражения, вроде: "Итак, вы изволили сказать", или: "Я имел уже
честь доложить вам" и т. д. Только однажды, выведенный из терпения про-
должительным противодействием своего помощника, он дозволил себе ска-
зать: "Я уже имел честь подтверждать тебе, курицыну сыну"... но тут же
спохватился и произвел его в следующий чин. Страстный по природе, он с
увлечением предавался дамскому обществу, и в этой страсти нашел себе
преждевременную гибель. В оставленном им сочинении "О благовидной господ
градоначальников наружности" (см. далее, в оправдательных документах) он
довольно подробно изложил свои взгляды на этот предмет, но, как кажется,
не вполне искренно связал свои успехи у глуповских дам с какими-то поли-
тическими и дипломатическими целями. Вероятнее всего, ему было совестно,
что он, как Антоний в Египте, ведет исключительно изнеженную жизнь, и
потому он захотел уверить потомство, что иногда и самая изнеженность мо-
жет иметь смысл административно-полицейский. Догадка эта подтверждается
еще тем, что из рассказа летописца вовсе не видно, чтобы во время его
градоначальствования производились частые аресты или чтоб кто-нибудь был
нещадно бит, без чего, конечно, невозможно было бы обойтись, если б
амурная деятельность его действительно была направлена к ограждению об-
щественной безопасности. Поэтому почти наверное можно утверждать, что он
любил амуры для амуров и был ценителем женских атуров просто, без всяких
политических целей; выдумал же эти последние лишь для ограждения себя
перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм,
все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать
войну? "Он же, - говорит по этому поводу летописец, - жалеючи сиротские
слезы, всегда отвечал: не время, ибо не готовы еще собираемые известным
мне способом для сего материалы. И, не собрав таковых, умре".
Как бы то ни было, но назначение Микаладзе было для глуповцев явлени-
ем в высшей степени отрадным. Предместник его, капитан Негодяев, хотя и
не обладал так называемым "сущим" злонравием, но считал себя человеком
убеждения (летописец везде, вместо слова "убеждения", ставит слово "но-
ров"), и в этом качестве постоянно испытывал, достаточно ли глуповцы
тверды в бедствиях. Результатом такой усиленной административной дея-
тельности было то, что к концу его градоначальничества Глупов представ-
лял беспорядочную кучу почерневших и обветшавших изб, среди которых лишь
съезжий дом гордо высил к небесам свою каланчу. Не было ни еды настоя-
щей, ни одежи изрядной. Глуповцы перестали стыдиться, обросли шерстью и
сосали лапы.
- Но как вы таким манером жить можете? - спросил у обывателей изум-
ленный Микаладзе.
- Так и живем, что настоящей жизни не имеем, - отвечали глуповцы, и
при этом не то засмеялись, не то заплакали.
Понятно, что ввиду такого нравственного расстройства главная забота
нового градоначальника была направлена к тому, чтобы прежде всего снять
с глуповцев испуг. И надо сказать правду, что он действовал в этом смыс-
ле довольно искусно. Предпринят был целый ряд последовательных мер, ко-
торые исключительно клонились к упомянутой выше цели и сущность которых
может быть формулирована следующим образом: 1) просвещение и сопряженные
с оным экзекуции временно прекратить, и 2) законов не издавать. Ре-
зультаты были получены с первого же раза изумительные. Не прошло месяца,
как уже шерсть, которою обросли глуповцы, вылиняла вся без остатка, и
глуповцы стали стыдиться наготы. Спустя еще один месяц они перестали со-
сать лапу, а через полгода в Глупове, после многих лет безмолвия, состо-
ялся первый хоровод, на котором лично присутствовал сам градоначальник и
потчевал женский пол печатными пряниками.
Такими-то мирными подвигами ознаменовал себя черкашенин Микаладзе.
Как и всякое выражение истинно плодотворной деятельности, управление его
не было ни громко, ни блестяще, не отличалось ни внешними завоеваниями,
ни внутренними потрясениями, но оно отвечало потребности минуты и вполне
достигало тех скромных целей, которые предположило себе. Видимых фактов
было мало, но следствия бесчисленны. "Мудрые мира сего! - восклицает по
этому поводу летописец, - прилежно о сем помыслите! и да не смущаются
сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумному
мнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!"
По всем этим причинам, издатель настоящей истории находит совершенно
естественным, что летописец, описывая административную деятельность Ми-
каладзе, не очень-то щедр на подробности. Градоначальник этот важен не
столько как прямой деятель, сколько как первый зачинатель на том мирном
пути, по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация. Бла-
готворная сила его действий была неуловима, ибо такие мероприятия, как
рукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуются
лишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории.
Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положе-
нии страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с таки-
ми, например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерыв-
ное их сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная.
Многие, рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не во всех отно-
шениях безупречною. Говорят, например, что он не имел никакого права
прекращать просвещение - это так. Но, с другой стороны, если с просвеще-
нием фаталистически сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие,
чтоб даже и в таком очевидно полезном деле допускались краткие часы для
отдохновения? И еще говорят, что Микаладзе не имел права не издавать за-
конов, - и это, конечно, справедливо. Но, с другой стороны, не видим ли
мы, что народы самые образованные наипаче почитают себя счастливыми в
воскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себя
от писания законов свободными?
Пренебречь этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказ
летописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, - это не
должно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповских
градоначальников, который установил драгоценнейший из всех администра-
тивных прецедентов - прецедент кроткого и бесскверного славословия. По-
ложим, что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого; поло-
жим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностям
более или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи однажды вве-
ден, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже до-
вольно вразумительно напоминал о своем существовании. Ужели же этого ма-
ло?
Одну имел слабость этот достойный правитель - это какое-то неудержи-
мое, почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольно
подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замеча-
тельно, что в рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Один
только раз он выражается так: "Много было от него порчи женам и девам
глуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-та-
ки было бы лучше, если б порчи не было. Но прямого негодования нигде и
ни в чем не выказывается. Впрочем, мы не последуем за летописцем в изоб-
ражении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут по-
черпнуть все нужное из прилагаемого сочинения: "О благовидной градона-
чальников наружности", написанного самим высокопоставленным автором.
Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом пропуще-
но одно довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летопи-
си. А именно: однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея,
но едва успел отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как был
застигнут врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которой
Микаладзе не столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вслед
за тем умылся, то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких.
Кажется, это была единственная неудача, которую он потерпел в этом роде,
и потому понятно, что он не упомянул об ней в своем сочинении. Это была
такая ничтожная подробность в громадной серии многотрудных его подвигов
по сей части, что не вызвала в нем даже потребности в стратегических со-
ображениях, могущих обеспечить его походы на будущее время...
Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил.

Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ от-
дохнул от просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность в
законодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советник
Феофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семи-
нарии.
С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклон-
ность к законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начертал
несколько законов, между которыми наиболее замечательны следующие: "Вся-
кий человек да имеет сердце сокрушенно", "Всяка душа да трепещет" и
"Всякий сверчок до познает соответствующий званию его шесток". Но чем
более рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее делалась врожденная в
нем страсть. Что из него должен во всяком случае образоваться законода-
тель, - в этом никто не сомневался; вопрос заключался только в том, ка-
кого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубо-
комыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будет
тверд, как Дракон. Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и в
письме к "известному другу" (не скрывается ли под этим именем Сперанс-
кий?) следующим образом описывает свои колебания по этому случаю.
"Сижу я, - пишет он, - в унылом моем уединении, и всеминутно о том
мыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть. Есть за-
коны мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, напри-
мер, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обсто-
ятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые,
ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благо-
потребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, зако-
ны средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, не
будучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны в
смысле наилучшего человеческой жизни наполнения. Например, когда мы за-
бываемся и начинаем мнить себя бессмертными, сколь освежительно действу-
ет на нас сие простое выражение: memento mori16! Так точно и тут. Когда
мы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про нас
писаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь за-
коны средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим,
что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно написа-
но хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли, друг? чем больше я размыш-
ляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они очаровывают мою
душу, потому что это собственно даже не законы, а скорее, так сказать,
сумрак законов. Вступая в их область, чувствуешь, что находишься в обще-
нии с легальностью, но в чем состоит это общение - не понимаешь. И все
сие совершается помимо всякого размышления; ни о чем не думаешь, ничего
определенного не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспо-
койство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особен-
ности не опирается. Это, так сказать, апокалипсическое письмо, которое
может понять только тот, кто его получает. Средние законы имеют в себе
то удобство, что всякий, читая их, говорит: какая глупость! а между тем
всякий же неудержимо стремится исполнять их. Ежели бы, например, издать
такой закон: "всякий да яст", то это будет именно образец тех средних
законов, к выполнению которых каждый устремляется без малейших мер по-
нуждения. Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, кото-
рые и без того всеми исполняются? На это отвечу: цель издания законов
двоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие -
для того, чтобы законодатели не коснели в праздности"...
И так далее.
Таким образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на за-
конодательство уж установился, и установился именно в том смысле, кото-
рый всего более удовлетворял потребностям минуты. Стало быть, благополу-
чие глуповцев, начатое черкашенином Микаладзе, не только не нарушилось,
но получило лишь пущее утверждение. Глупову именно нужен был "сумрак за-
конов", то есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законо-
дателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь не
могут. Иногда подобные законы называются даже мудрыми, и, по мнению лю-
дей компетентных, в этом названии нет ничего ни преувеличенного, ни не-
заслуженного.
Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленский
приступил к изданию первого закона, как оказалось, что он, как простой
градоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы. Когда
секретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему.
Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а такого
указа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых,
Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы, - не ока-
залось.
- Без закона все, что угодно, можно! - говорил секретарь, - только
вот законов писать нельзя-с!
- Странно! - молвил Беневоленский и в ту же минуту отписал по на-
чальству о встреченном им затруднении.
"Прибыл я в город Глупов, - писал он, - и хотя увидел жителей, пред-
местником моим в тучное состояние приведенных, но в законах встретил
столь великое оскудение, что обыватели даже различия никакого между за-
коном и естеством не полагают. И тако, без явного светильника, в претем-
ной ночи бродят. В сей крайности спрашиваю я себя: ежели кому из бродяг
сих случится оступиться или в пропасть впасть, что их от такового паде-
ния остережет? Хотя же в Российской Державе законами изобильно, но все
таковые по разным делам разбрелись, и даже весьма уповательно, что
бо'льшая их часть в бывшие пожары сгорела. И того ради, существенная ви-
дится в том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издавать
для скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первого
сорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего. В сей мысли
еще более меня утверждает то, что город Глупов, по самой природе своей,
есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобности
в законах отяготительных и многомысленных. В ожидании же милостивого на
сие мое ходатайство разрешения, пребываю" и т. д.
Ответ на это представление последовал скоро.
"На представление, - писалось Беневоленскому, - о считаньи города
Глупова областью второзакония, предлагается на рассуждение ваше следую-
щее:
1) Ежели таковых областей, в коих градоначальники станут второго сор-
та законы сочинять, явится изрядное количество, то не произойдет ли от
сего некоторого для архитектуры Российской Державы повреждения?
и 2) Ежели будет предоставлено градоначальникам, яко градоначальни-
кам, второго сорта законы сочинять, то не придется ли потом и сотским,
яко сотским, таковые ж законы издавать предоставить, и какого те законы
будут сорта?"
Беневоленский понял, что вопрос этот заключает в себе косвенный от-
каз, и опечалился этим глубоко. Современники объясняют это огорчение
тем, будто бы души его уже коснулся яд единовластия; но это едва ли так.
Когда человек и без законов имеет возможность делать все, что угодно, то
странно подозревать его в честолюбии за такое действие, которое не
только не распространяет, но именно ограничивает эту возможность. Ибо
закон, какой бы он ни был (даже такой, как, например: "всякий да яст",
или "всякая душа да трепещет"), все-таки имеет ограничивающую силу, ко-
торая никогда честолюбцам не по душе. Очевидно, стало быть, что Бенево-
ленский был не столько честолюбец, сколько добросердечный доктринер, ко-
торому казалось предосудительным даже утереть себе нос, если в законах
не формулировано ясно, что "всякий имеющий надобность утереть свой нос -
да утрет".
Как бы то ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом, что
удалился в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пи-
роги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной де-
ятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во
всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый ме-
сяц вздыхали глуповцы, слушая их, - так чувствительно они были написаны!
Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
- Проповедник, - говорил он, - обязан иметь сердце сокрушенно и,
следственно, главу слегка наклоненную набок. Глас не лаятельный, но том-
ный, как бы воздыхающий. Руками не неистовствовать, но, утвердив перво-
начально правую руку близ сердца (сего истинного источника всех воздыха-
ний), постепенно оную отодвигать в пространство, а потом вспять к тому
же источнику обращать. В патетических местах не выкрикивать и ненужных
слов от себя не сочинять, но токмо воздыхать громчае.
А глуповцы между тем тучнели все больше и больше, и Беневоленский не
только не огорчался этим, но радовался. Ни разу не пришло ему на мысль:
а что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того,
наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь,
по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благопо-
лучны, что никакого сорта законы не тревожат их? Однако ж последнее
предположение было слишком горько, чтоб мысль его успокоилась на нем.
Едва отрывал он взоры от ликующих глуповцев, как тоска по законода-
тельству снова овладевала им.
- Я даже изобразить сего не в состоянии, почтеннейшая Марфа Те-
рентьевна, - обращался он к купчихе Распоповой, - что бы я такое наде-
лал, и как были бы сии люди против нынешнего благополучнее, если б мне
хотя по одному закону в день издавать предоставлено было!
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочни-
ки, но и собаки спали, он вышел крадучись на улицу и во множестве разб-
росал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупо-
ва, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов
весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть к законодательству
так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже
доводы благоразумия.
Закон был, видимо, написан второпях, а потому отличался необыкновен-
ною краткостью. На другой день, идя на базар, глуповцы подняли с полу
бумажки и прочитали следующее:

ЗАКОН 1-й
"Всякий человек да опасно ходит; откупщик же да принесет дары".
И только. Но смысл закона был ясен, и откупщик на другой же день
явился к градоначальнику. Произошло объяснение; откупщик доказывал, что
он и прежде готов был по мере возможности; Беневоленский же возражал,
что он в прежнем неопределенном положении оставаться не может; что такое
выражение, как "мера возможности", ничего не говорит ни уму, ни сердцу,
и что ясен только закон. Остановились на трех тысячах рублей в год и
постановили считать эту цифру законною, до тех пор, однако ж, пока "обс-
тоятельства перемены законам не сделают".
Рассказав этот случай, летописец спрашивает себя: была ли польза от
такого закона? и отвечает на этот вопрос утвердительно. "Напоминанием об
опасном хождении, - говорит он, - жители города Глупова нимало потрево-
жены не были, ибо и до того, по самой своей природе, великую к таковому
хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись. Но откуп-
щик пользу того узаконения ощутил подлинно, ибо когда преемник Бенево-
ленского, Прыщ, вместо обычных трех тысяч, потребовал против прежнего
вдвое, то откупщик продерзостно отвечал: "Не могу, ибо по закону более
трех тысяч давать не обязываюсь". Прыщ же сказал: "И мы тот закон пере-
меним". И переменил".
Ободренный успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно при-
готовляться к изданию второго. Плоды оказались скорые, и на улицах горо-
да, тем же таинственным путем, явился новый и уже более пространный за-
кон, который гласил тако:


УСТАВ О ДОБРОПОРЯДОЧНОМ ПИРОГОВ ПЕЧЕНИИ


"1. Всякий да печет по праздникам пироги, не возбраняя себе таковое
печение и будни.
2. Начинку всякий да употребляет по состоянию. Тако: поймав в реке
рыбу - класть; изрубив намелко скотское мясо - класть же; изрубив капус-
ту - тоже класть. Люди неимущие да кладут требуху.
Примечание. Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов
навсегда возбраняется.
3. По положении начинки и удобрении оной должным числом масла и яиц,
класть пирог в печь и содержать в вольном духе, доколе не зарумянится.
4. По вынутии из печи всякий да возьмет в руку нож и, вырезав из се-
редины часть, да принесет оную в дар.
5. Исполнивший сие да яст".
Глуповцы тем быстрее поняли смысл этого нового узаконения, что они
издревле были приучены вырезывать часть своего пирога и приносить ее в
дар. Хотя же в последнее время, при либеральном управлении Микаладзе,
обычай этот, по упущению, не исполнялся, но они не роптали на его возоб-
новление, ибо надеялись, что он еще теснее скрепит благожелательные от-
ношения, существовавшие между ними и новым градоначальником. Все напере-
рыв спешили обрадовать Беневоленского; каждый приносил лучшую часть, а
некоторые дарили даже по целому пирогу.
С тех пор законодательная деятельность в городе Глупове закипела. Не
проходило дня, чтоб не явилось нового подметного письма и чтобы глуповцы
не были чем-нибудь обрадованы. Настал, наконец, момент, когда Бенево-
ленский начал даже помышлять о конституции.
- Конституция, доложу я вам, почтеннейшая моя Марфа Терентьевна, -
говорил он купчихе Распоповой, - вовсе не такое уж пугало, как люди нес-
мысленные о сем полагают. Смысл каждой конституции таков: всякий в дому
своем благополучно да почивает! Что же тут, спрашиваю я вас, сударыня
моя, страшного или презорного?
И начал он обдумывать свое намерение, но чем больше думал, тем более
запутывался в своих мыслях. Всего более его смущало то, что он не мог
дать достаточно твердого определения слову: "права'". Слово "обязаннос-
ти" он сознавал очень ясно, так что мог об этом предмете написать целые
дести бумаги, но "права'" - что такое "права'"? Достаточно ли было опре-
делить их, сказав: "всякий в дому своем благополучно да почивает"? не
будет ли это чересчур уж кратко? А с другой стороны, если пуститься в
разъяснения, не будет ли чересчур уж обширно и для самих глуповцев обре-
менительно?
Сомнения эти разрешились тем, что Беневоленский, в виде переходной
меры, издал "Устав о свойственном градоначальнику добросердечии", кото-
рый, по обширности его, помещается в оправдательных документах.
- Знаю я, - говорил он по этому случаю купчихе Распоповой, - что ис-
тинной конституции документ сей в себе еще не заключает, но прошу вас,
моя почтеннейшая, принять в соображение, что никакое здание, хотя бы да-
же то был куриный хлев, разом не завершается! По времени, выполним и ос-
тальное достолюбезное нам дело, а теперь утешимся тем, что возложим упо-
вание наше на бога!
Тем не менее нет никакого повода сомневаться, что Беневоленский рано
или поздно привел бы в исполнение свое намерение, но в это время над ним
уже нависли тучи. Виною всему был Бонапарт. Наступил 1811 год, и отноше-
ния России к Наполеону сделались чрезвычайно натянутыми. Однако ж слава
этого нового "бича божия" еще не померкла и даже достигла Глупова. Там,
между многочисленными его почитательницами (замечательно, что особенною
приверженностью к врагу человечества отличался женский пол), самый горя-
чий фанатизм выказывала купчиха Распопова.
- Уж как мне этого Бонапарта захотелось! - говаривала она Беневоленс-
кому, - кажется, ничего бы не пожалела, только бы глазком на него взгля-
нуть!
Сначала Беневоленский сердился и даже называл речи Распоповой
"дурьими", но так как Марфа Терентьевна не унималась, а все больше и
больше приставала к градоначальнику: вынь да положь Бонапарта, то под
конец он изнемог. Он понял, что не исполнить требование "дурьей породы"
невозможно, и мало-помалу пришел даже к тому, что не находил в нем ниче-
го предосудительного.
- Что же! пущай дурья порода натешится! - говорил он себе в утешение,
- кому от этого убыток!
И вот он вступил в секретные сношения с Наполеоном...
Каким образом об этих сношениях было узнано - это известно одному бо-
гу; но кажется, что сам Наполеон разболтал о том князю Куракину во время
одного из своих petits leve's17. И вот, в одно прекрасное утро, Глупов
был изумлен, узнав, что им управляет не градоначальник, а изменник, и
что из губернии едет особенная комиссия ревизовать его измену.
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в
Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое
он мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии
не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать,
ответили на него так, что "правее бы он был, если б глуповцев совсем в
отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои продер-
зостно законами именует, воздержался".
Была теплая лунная ночь, когда к градоначальническому дому подвезли
кибитку. Беневоленский твердою поступью сошел на крыльцо и хотел было
поклониться на все четыре стороны, как с смущением увидел, что на улице
никого нет, кроме двух жандармов. По обыкновению, глуповцы в этом случае
удивили мир своею неблагодарностью, и как только узнали, что градона-
чальнику приходится плохо, так тотчас же лишили его своей популярности.
Но как ни горька была эта чаша, Беневоленский испил ее с бодрым духом.
Внятным и ясным голосом он произнес: "Бездельники!" - и, сев в кибитку,
благополучно проследовал в тот край, куда Макар телят не гонял.
Так окончил свое административное поприще градоначальник, в котором
страсть к законодательству находилась в непрерывной борьбе с страстью к
пирогам. Изданные им законы в настоящее время, впрочем, действия не име-
ют.

Но счастию глуповцев, по-видимому, не предстояло еще скорого конца.
На смену Беневоленскому явился подполковник Прыщ и привез с собою систе-
му администрации еще более упрощенную.
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сло-
женный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смот-
рите на то, что у меня седые усы: я могу! я еще очень могу! Он был ру-
мян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов;
походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украша-
лось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли на пле-
чах при малейшем его движении.
По принятому обыкновению, он сделал рекомендательные визиты к городс-
ким властям и прочим знатным обоего пола особам, и при этом развил перед
ними свою программу.
- Я человек простой-с, - говорил он одним, - и не для того сюда прие-
хал, чтобы издавать законы-с. Моя обязанность наблюсти, чтобы законы бы-
ли в целости и не валялись по столам-с. Конечно, и у меня есть план кам-
пании, но этот план таков: отдохнуть-с!
Другим он говорил так:
- Состояние у меня, благодарение Богу, изрядное. Командовал-с; стало
быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого
законы - те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие на моем
месте понеслись бы в атаку, а может быть, даже устроили бы бомбардиров-
ку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
Третьим высказывался так:
- Я не либерал и либералом никогда не бывал-с. Действую всегда прямо
и потому даже от законов держусь в отдалении. В затруднительных случаях
приказываю поискать, но требую одного: чтоб закон был старый. Новых за-
конов не люблю-с. Многое в них пропускается, а о прочем и совсем не упо-
минается. Так я всегда говорил, так отозвался и теперь, когда отправлял-
ся сюда. От новых, говорю, законов увольте, прочее же надеюсь исполнить
в точности!
Наконец, четвертым он изображал себя в следующих красках:
- Про себя могу сказать одно: в сражениях не бывал-с, но в парадах
закален даже сверх пропорции. Новых идей не понимаю. Не понимаю даже то-
го, зачем их следует понимать-с.
Этого мало: в первый же праздничный день он собрал генеральную сходку
глуповцев и перед нею формальным образом подтвердил свои взгляды на ад-
министрацию.
- Ну, старички, - сказал он обывателям, - давайте жить мирно. Не тро-
гайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводи-
те фабрики и заводы - что же-с! все это вам же на пользу-с! По мне, даже
монументы воздвигайте - я и в этом препятствовать не стану! Только с ог-
нем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут не долго и до
греха. Имущества свои попалите, сами погорите - что хорошего!
Как ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками,
но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут
подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говори-
ли шепотом и вообще "опасно ходили". Казалось несколько странным, что
градоначальник не только отказывается от вмешательства в обывательские
дела, но даже утверждает, что в этом-то невмешательстве и заключается
вся сущность администрации.
- И законов издавать не будешь? - спрашивали они его с недоверчи-

востью.
- И законов не буду издавать - живите с Богом!
- То-то! уж ты сделай милость, не издавай! Смотри, как за это прох-
восту-то (так называли они Беневоленского) досталось! Стало быть, коли
опять за то же примешься, как бы и тебе и нам в ответ не попасть!
Но Прыщ был совершенно искренен в своих заявлениях и твердо решился
следовать по избранному пути. Прекратив все дела, он ходил по гостям,
принимал обеды и балы и даже завел стаю борзых и гончих собак, с которы-
ми травил на городском выгоне зайцев, лисиц, а однажды заполевал очень
хорошенькую мещаночку. Не без иронии отзывался он о своем предместнике,
томившемся в то время в заточении.
- Филат Иринархович, - говорил, - больше на бумаге сулил, что обыва-
тели при нем якобы благополучно в домах своих почивать будут, а я на
практике это самое предоставлю... да-с!
И точно: несмотря на то что первые шаги Прыща были встречены глупов-
цами с недоверием, они не успели и оглянуться, как всего у них очутилось
против прежнего вдвое и втрое. Пчела роилась необыкновенно, так что меду
и воску было отправлено в Византию почти столько же, сколько при великом
князе Олеге. Хотя скотских падежей не было, но кож оказалось множество,
и так как глуповцам за всем тем ловчее было щеголять в лаптях, нежели в
сапогах, то и кожи спровадили в Византию полностию, и за все получили
чистыми ассигнациями. А поелику навоз производить стало всякому вольно,
то и хлеба уродилось столько, что, кроме продажи, осталось даже на
собственное употребление. "Не то что в других городах, - с горечью гово-
рит летописец, - где железные дороги18 не успевают перевозить дары зем-
ные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание прихо-
дят. В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо хозяин, но и всякий
наймит ел хлеб настоящий, а не в редкость бывали и шти с приварком".
Прыщ смотрел на это благополучие и радовался. Да и нельзя было не ра-
доваться ему, потому что всеобщее изобилие отразилось и на нем. Амбары
его ломились от приношений, делаемых в натуре; сундуки не смещали сереб-
ра и золота, а ассигнации просто валялись на полу.
Так прошел и еще год, в течение которого у глуповцев всякого добра
явилось уже не вдвое или втрое, но вчетверо. Но по мере того, как разви-
валась свобода, нарождался и исконный враг ее - анализ. С увеличением
материального благосостояния приобретался досуг, а с приобретением досу-
га явилась способность исследовать и испытывать природу вещей. Так быва-
ет всегда, но глуповцы употребили эту "новоявленную у них способность"
не для того, чтобы упрочить свое благополучие, а для того, чтоб оное по-
дорвать.
Неокрепшие в самоуправлении, глуповцы начали приписывать это явление
посредничеству какой-то неведомой силы. А так как на их языке неведомая
сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем
чисто и что, следовательно, участие черта в этом деле не может подлежать
сомнению. Стали присматривать за Прыщом и нашли в его поведении нечто
сомнительное. Рассказывали, например, что однажды кто-то застал его спя-
щим на диване, причем будто бы тело его было кругом обставлено мышелов-
ками. Другие шли далее и утверждали, что Прыщ каждую ночь уходит спать
на ледник. Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто не
спросил себя, какое кому дело до того, что градоначальник спит на ледни-
ке, а не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился. Общие подозрения
еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дво-
рянства с некоторого времени находится в каком-то неестественно-возбуж-
денном состоянии и всякий раз, как встретится с градоначальником, начи-
нает кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
Нельзя сказать, чтоб предводитель отличался особенными качествами ума
и сердца; но у него был желудок, в котором, как в могиле, исчезали вся-
кие куски. Этот не весьма замысловатый дар природы сделался для него ис-
точником живейших наслаждений. Каждый день с раннего утра он отправлялся
в поход по городу и поднюхивал запахи, вылетавшие из обывательских ку-
хонь. В короткое время обоняние его было до такой степени изощрено, что
он мог безошибочно угадать составные части самого сложного фарша.
Уже при первом свидании с градоначальником предводитель почувствовал,
что в этом сановнике таится что-то не совсем обыкновенное, а именно, что
от него пахнет трюфелями. Долгое время он боролся с своею догадкою, при-
нимая ее за мечту воспаленного съестными припасами воображения, но чем
чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконец
он не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянской
опеки Половинкину.
- Пахнет от него! - говорил он своему изумленному наперснику, - пах-
нет! Точно вот в колбасной лавке!
- Может быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? - усомнился
Половинкин.
- Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе в
глаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскает-
ся!
На первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поро-
сячьих духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономичес-
кую тоску, он слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-ни-
будь Прыща, самым нелепым образом облизывался. Однажды, во время како-
го-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время
масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведен-
ный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником,
вне себя вскочил с своего места и крикнул: "Уксусу и горчицы!" И затем,
припав к градоначальнической голове, стал ее нюхать.
Изумление лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было бесп-
редельно. Странным показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозь
зубы, но довольно неосторожно сказал:
- Угадал, каналья!
И потом, спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною,
прибавил:
- Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою голову за фарши-
рованную... ха, ха!
Увы! Это косвенное признание заключало в себе самую горькую правду!
Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл и
ничему не научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предво-
дитель юлил, кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз на
глаз, решился.
- Кусочек! - стонал он перед градоначальником, зорко следя за выраже-
нием глаз облюбованной им жертвы.
При первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градо-
начальник дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротной
ясностью, при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он роб-
ко взглянул на своего обидчика и, встретив его полный решимости взор,
вдруг впал в состояние беспредельной тоски.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась
борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его
сверкали, брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градона-
чальника "душкой", "милкой" и другими несвойственными этому сану имена-
ми; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросил-
ся предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленно
проглотил...
За первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока не
осталось ни крохи...
Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те места
своего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился на
одном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.
На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фарши-
рованная голова...
Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству,
город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не предс-
тавляли летописи с самого его основания.


ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ



Человеческая жизнь - сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и
если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история - тоже снови-
дение. Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы,
однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по
местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается
не без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное тече-
ние и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и
покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных
типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые
и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-ви-
димому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня.
Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя
чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, из
которого вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых воз-
никла борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для ис-
кусства, изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д.
Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхнос-
ти; однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обс-
тоит благополучно. Что происходит в тех слоях пучины, которые следуют
непосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? пребывают ли
они спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнару-
жившаяся в верхнем слое? - с полною достоверностью определить это невоз-
можно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, что
уходит далеко вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давление
чувствуется и там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов и
утрат, но преимущественно в форме более или менее продолжительной отс-
рочки общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенною
горечью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться, что и
современники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям, ко-
торые тяготеют над ними.
Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов в
описываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спря-
талась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации,
которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверху
донизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии его
существования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшею
правдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть лю-
ди не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать
пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева
для того, чтоб ознакомится с настоящею отвагою, - как хотите, а такой
удел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным,
хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действи-
тельно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте,
тоже не вредит.
При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали ка-
кие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенно
успели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохи
суть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какой
мере они могут претерпеть. Такими именно и представляет нам летописец
своих сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно под-
чиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которым
можно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления;
что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана,
как бы гонимые безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что эта
картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом
для нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят го-
лову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме
ошеломления. Историю этих ошеломлений летописец раскрывает перед нами с
тою безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказы
бытописателей-архивариусов. По моему мнению, это все, чего мы имеем пра-
во требовать от него. Никакого преднамеренного глумления в рассказе его
не замечается: напротив того, во многих местах заметно даже сочувствие к
бедным ошеломляемым. Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой,
глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользу
их устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны историка.
Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой
черни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. С
одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся
издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой - рассыпавшиеся
по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли ка-
кое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть
из сопоставления стихий столь противоположных?
Что сила, о которой идет речь, отнюдь не выдуманная - это доказывает-
ся тем, что представление об ней даже положило основание целой истори-
ческой школе. Представители этой школы совершенно искренно проповедуют,
что чем больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и тем
блестящее будет сама история. Конечно, это мнение не весьма умное, но
как доказать это людям, которые настолько в себе уверены, что никаких
доказательств не слушают и не принимают? Прежде нежели начать доказы-
вать, надобно еще заставить себя выслушать, а как это сделать, когда жа-
лобщик самого себя не умеет достаточно убедить, что его не следует ист-
реблять?
- Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он только
знай по зубам щелкает: вот тебе резон! вот тебе резон!
Такова единственно ясная формула взаимных отношений, возможная при
подобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться; в ре-
зультате виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха объявля-
ется оплеухою. Конечно, тавтология эта держится на нитке, на одной
только нитке, но как оборвать эту нитку? - в этом-то весь и вопрос. И
вот само собою высказывается мнение: не лучше ли возложить упование на
будущее? Это мнение тоже не весьма умное, но что же делать, если никаких
других мнений еще не выработалось? И вот его-то, по-видимому, держались
и глуповцы.
Уподобив себя должникам, находящимся во власти вечных кредиторов, они
рассудили, что на свете бывают всякие кредиторы: и разумные и неразум-
ные. Разумный кредитор помогает должнику выйти из стесненных обстоя-
тельств и в вознаграждение за свою разумность получает свой долг. Нера-
зумный кредитор сажает должника в острог или непрерывно сечет его и в
вознаграждение не получает ничего. Рассудив таким образом, глуповцы ста-
ли ждать, не сделаются ли все кредиторы разумными? И ждут до сего дня.
Поэтому я не вижу в рассказах летописца ничего такого, что посягало
бы на достоинство обывателей города Глупова. Это люди, как и все другие,
с тою только оговоркою, что природные их свойства обросли массой нанос-
ных атомов, за которою почти ничего не видно. Поэтому о действительных
"свойствах" и речи нет, а есть речь только о наносных атомах. Было ли бы
лучше или даже приятнее, если б летописец, вместо описания нестройных
движений, изобразил в Глупове идеальное средоточие законности и права?
Например, в ту минуту, когда Бородавкин требует повсеместного распрост-
ранения горчицы, было ли бы для читателей приятнее, если б летописец
заставил обывателей не трепетать перед ним, а с успехом доказывать нес-
воевременность и неуместность его затей?
Положа руку на сердце, я утверждаю, что подобное извращение глуповс-
ких обычаев было бы не только не полезно, но даже положительно неприят-
но. И причина тому очень проста: рассказ летописца в этом виде оказался
бы несогласным с истиною.

Неожиданное усекновение головы майора Прыща не оказало почти никакого
влияния на благополучие обывателей. Некоторое время, за оскудением гра-
доначальников, городом управляли квартальные; но так как либерализм еще
продолжал давать тон жизни, то и они не бросались на жителей, но учтиво
прогуливались по базару и умильно рассматривали, который кусок пожирнее.
Но даже и эти скромные походы не всегда сопровождались для них удачею,
потому что обыватели настолько осмелились, что охотно дарили только тре-
бухой.
Последствием такого благополучия было то, что в течение целого года в
Глупове состоялся всего один заговор, но и то не со стороны обывателей
против квартальных (как это обыкновенно бывает), а напротив того, со
стороны квартальных против обывателей (чего никогда не бывает). А имен-
но: мучимые голодом квартальные решились отравить в гостином дворе всех
собак, дабы иметь в ночное время беспрепятственный вход в лавки. К
счастью, покушение было усмотрено вовремя, и заговор разрешился тем, что
самих же заговорщиков лишили на время установленной дачи требухи.
После того прибыл в Глупов статский советник Иванов, но оказался
столь малого роста, что не мог вмещать ничего пространного. Как нарочно,
это случилось в ту самую пору, когда страсть к законодательству приняла
в нашем отечестве размеры чуть-чуть не опасные; канцелярии кипели уста-
вами, как никогда не кипели сказочные реки млеком и медом, и каждый ус-
тав весил отнюдь не менее фунта. Вот это-то обстоятельство именно и при-
чинило погибель Иванова, рассказ о которой, впрочем, существует в двух
совершенно различных вариантах. Один вариант говорит, что Иванов умер от
испуга, получив слишком обширный сенатский указ, понять который он не
надеялся. Другой вариант утверждает, что Иванов вовсе не умер, а был
уволен в отставку за то, что голова его, вследствие постепенного присы-
хания мозгов (от ненужности в их употреблении), перешла в зачаточное
состояние. После этого он будто бы жил еще долгое время в собственном
имении, где и удалось ему положить начало целой особи короткоголовых
(микрокефалов), которые существуют и доднесь.
Каковой из этих двух вариантов заслуживает большего доверия - решить
трудно; но справедливость требует сказать, что атрофирование столь важ-
ного органа, как голова, едва ли могло свершиться в такое короткое вре-
мя. Однако ж, с другой стороны, не подлежит сомнению, что микрокефалы
действительно существуют и что родоначальником их предание называет
именно статского советника Иванова. Впрочем, для нас это вопрос второс-
тепенный; важно же то, что глуповцы, и во времена Иванова, продолжали
быть благополучными и что, следовательно, изъян, которым он обладал,
послужил обывателям не во вред, а на пользу.
В 1815 году приехал на смену Иванову виконт дю Шарио, французский вы-
ходец. Париж был взят; враг человечества навсегда водворен на острове
Св. Елены; "Московские ведомости" заявили, что с посрамлением врага за-
дача их кончилась, и обещали прекратить свое существование; но на другой
день взяли свое обещание назад и дали другое, которым обязывались прек-
ратить свое существование лишь тогда, когда Париж будет взят вторично.
Ликование было общее, а вместе со всеми ликовал и Глупов. Вспомнили про
купчиху Распопову, как она, вместе с Беневоленским, интриговала в пользу
Наполеона, выволокли ее на улицу и разрешили мальчишкам дразнить. Целый
день преследовали маленькие негодяи злосчастную вдову, называли ее Бона-
партовной, антихристовой наложницей и проч., покуда наконец она не приш-
ла в исступление и не начала прорицать. Смысл этих прорицаний объяснился
лишь впоследствии, когда в Глупов прибыл Угрюм-Бурчеев и не оставил в
городе камня на камне.
Дю Шарио был весел. Во-первых, его эмигрантскому сердцу было радост-
но, что Париж взят; во-вторых, он столько времени настоящим манером не
едал, что глуповские пироги с начинкой показались ему райскою пищей. На-
евшись досыта, он потребовал, чтоб ему немедленно указали место, где бы-
ло бы можно passer son temps а faire des be^tises19, и был отменно дово-
лен, когда узнал, что в Солдатской слободе есть именно такой дом, какого
ему желательно. Затем он начал болтать и уже не переставал до тех пор,
покуда не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за гра-
ницу. Но так как он все-таки был сыном XVIII века, то в болтовне его не-
редко прорывался дух исследования, который мог бы дать очень горькие
плоды, если б он не был в значительной степени смягчен духом легкомыс-
лия. Так, например, однажды он начал объяснять глуповцам права человека;
но, к счастью, кончил тем, что объяснил права Бурбонов. В другой раз он
начал с того, что убеждал обывателей уверовать в богиню Разума, и кончил
тем, что просил признать непогрешимость папы. Все это были, однако ж,
одни facons de parler20; и в сущности виконт готов был стать на сторону
какого угодно убеждения или догмата, если имел в виду, что за это ему
перепадет лишний четвертак.
Он веселился без устали, почти ежедневно устроивал маскарады, одевал-
ся дебардером, танцевал канкан и в особенности любил интриговать муж-
чин21. Мастерски пел он гривуазные песенки и уверял, что этим песням на-
учил его граф д'Артуа (впоследствии французский король Карл X), во время
пребывания в Риге. Ел сначала все, что попало, но когда отъелся, то стал
употреблять преимущественно так называемую не'чисть, между которой отда-
вал предпочтение давленине и лягушкам. Но дел не вершил и в администра-
цию не вмешивался.
Это последнее обстоятельство обещало продлить благополучие глуповцев
без конца; но они сами изнемогли под бременем своего счастья. Они забы-
лись. Избалованные пятью последовательными градоначальничествами, дове-
денные почти до ожесточения грубою лестью квартальных, они возмечтали,
что счастье принадлежит им по праву и что никто не в силах отнять его у
них. Победа над Наполеоном еще более утвердила их в этом мнении, и едва
ли не в эту самую эпоху сложилась знаменитая пословица: шапками закида-
ем! - которая впоследствии долгое время служила девизом глуповских под-
вигов на поле брани.
И вот последовал целый ряд прискорбных событий, которые летописец
именует "бесстыжим глуповским неистовством", но которое гораздо прилич-
нее назвать скоропреходящим глуповским баловством.
Начали с того, что стали бросать хлеб под стол и креститься неистовым
обычаем. Обличения того времени полны самых горьких указаний на этот пе-
чальный факт. "Было время, - гремели обличители, - когда глуповцы древ-
них Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами
Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон хлеб бо-
жий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то делать
повелевает". Но глуповцы не внимали обличителям, и с дерзостью говорили:
"Хлеб пущай свиньи едят, а мы свиней съедим - тот же хлеб будет!" И дю
Шарио не только не возбранял подобных ответов, но даже видел в них воз-
никновение какого-то духа исследования.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились
по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздума-
ли строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно
упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники бы-
ли не ученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили,
и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения
языков.
Но и этого показалось мало. Забыли глуповцы истинного Бога и прилепи-
лись к идолам. Вспомнили, что еще при Владимире Красном Солнышке некото-
рые вышедшие из употребления боги были сданы в архив, бросились туда и
вытащили двух: Перуна и Волоса. Идолы, несколько веков не знавшие ремон-
та, находились в страшном запущении, а у Перуна даже были нарисованы уг-
лем усы. Тем не менее глуповцам показались они так любы, что немедленно
собрали они сходку и порешили так: знатным обоего пола особам кланяться
Перуну, а смердам - приносить жертвы Волосу. Призвали и причетников и
требовали, чтоб они сделались кудесниками; но они ответа не дали и в
смущении лишь трепетали воскрилиями. Тогда припомнили, что в Стрелецкой
слободе есть некто, именуемый "расстрига Кузьма" (тот самый, который,
если читатель припомнит, задумывал при Бородавкине перейти в раскол), и
послали за ним. Кузьма к этому времени совсем уже оглох и ослеп, но едва
дали ему понюхать монету рубль, как он сейчас же на все согласился и на-
чал выкрикивать что-то непонятное стихами Аверкиева из оперы "Рогнеда".
Дю Шарио смотрел из окна на всю эту церемонию и, держась за бока,
кричал: "Sont-ils be^tes! dieux des dieux! sont-ils be^tes, ces moujiks
de Gloupoff!"22.
Развращение нравов развивалось не по дням, а по часам. Появились ко-
котки и кокодессы; мужчины завели жилетки с неслыханными вырезками, ко-
торые совершенно обнажали грудь; женщины устраивали сзади возвышения,
имевшие прообразовательный смысл и возбуждавшие в прохожих вольные мыс-
ли. Образовался новый язык, получеловечий, полуобезьяний, но во всяком
случае вполне негодный для выражения каких бы то ни было отвлеченных
мыслей. Знатные особы ходили по улицам и пели: "A moi l'pompon", или "La
Venus aux carottes"23, смерды слонялись по кабакам и горланили камаринс-
кую. Мнили, что во время этой гульбы хлеб вырастет сам собой, и потому
перестали возделывать поля. Уважение к старшим исчезло; агитировали воп-
рос, не следует ли, по достижении людьми известных лет, устранять их из
жизни, но корысть одержала верх, и порешили на том, чтобы стариков и
старух продать в рабство. В довершение всего, очистили какой-то манеж и
поставили в нем "Прекрасную Елену", пригласив, в качестве исполнительни-
цы, девицу Бланш Гандон.
И за всем тем продолжали считать себя самым мудрым народом в мире.
В таком положении застал глуповские дела статский советник Эраст Анд-
реевич Грустилов. Человек он был чувствительный, и когда говорил о вза-
имных отношениях двух полов, то краснел. Только что перед этим он сочи-
нил повесть под названием: "Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях
Венеры", в которой, по выражению критиков того времени, счастливо соче-
талась нежность Апулея с игривостью Парни. Под именем Сатурна он изобра-
жал себя, под именем Венеры - известную тогда красавицу Наталью Кирил-
ловну де Помпадур. "Сатурн, - писал он, - был обременен годами и имел
согбенный вид, но еще мог некоторое совершить. Надо же, чтоб Венера,
приметив сию в нем особенность, остановила на нем благосклонный свой
взгляд"...
Но меланхолический вид (предтеча будущего мистицизма) прикрывал в нем
много наклонностей несомненно порочных. Так, например, известно было,
что, находясь при действующей армии провиантмейстером, он довольно неп-
ринужденно распоряжался казенною собственностью и облегчал себя от наре-
каний собственной совести только тем, что, взирая на солдат, евших затх-
лый хлеб, проливал обильные слезы. Известно было также, что и к мадам де
Помпадур проник он отнюдь не с помощью какой-то "особенности", а просто
с помощью денежных приношений, и при ее посредстве избавился от суда и
даже получил высшее против прежнего назначение. Когда же Помпадурша бы-
ла, "за слабое держание некоторой тайности", сослана в монастырь и пост-
рижена под именем инокини Нимфодоры, то он первый бросил в нее камнем и
написал "Повесть о некоторой многолюбивой жене", в которой делал очень
ясные намеки на прежнюю свою благодетельницу. Сверх того, хотя он робел
и краснел в присутствии женщин, но под этою робостью таилось то пущее
сластолюбие, которое любит предварительно раздражить себя и потом уже
неуклонно стремится к начертанной цели. Примеров этого затаенного, но
жгучего сластолюбия рассказывали множество. Таким образом, однажды,
одевшись лебедем, он подплыл к одной купавшейся девице, дочери благород-
ных родителей, у которой только и приданого было, что красота, и в то
время, когда она гладила его по головке, сделал ее на всю жизнь несчаст-
ною. Одним словом, он основательно изучил мифологию, и хотя любил прики-
дываться благочестным, но в сущности был злейший идолопоклонник.
Глуповская распущенность пришлась ему по вкусу. При самом въезде в
город он встретил процессию, которая сразу заинтересовала его. Шесть де-
виц, одетых в прозрачные хитоны, несли на носилках Перунов болван; впе-
реди, в восторженном состоянии, скакала предводительша, прикрытая одними
страусовыми перьями; сзади следовала толпа дворян и дворянок, между ко-
торыми виднелись почетнейшие представители глуповского купечества (мужи-
ки, мещане и краснорядцы победнее кланялись в это время Волосу). Дойдя
до площади, толпа остановилась. Перуна поставили на возвышение, предво-
дительша встала на колени и громким голосом начала читать "Жертву вечер-
нюю" г. Боборыкина.
- Что такое? - спросил Грустилов, высовываясь из кареты и кося испод-
тишка глазами на наряд предводительши.
- Перуновы именины справляют, ваше высокородие! - отвечали в один го-
лос квартальные.
- А девочки... девочки... есть? - как-то томно спросил Грустилов.
- Весь синклит-с! - отвечали квартальные, сочувственно переглянувшись
между собою.
Грустилов вздохнул и приказал следовать далее.
Остановившись в градоначальническом доме и осведомившись от письмово-
дителя, что недоимок нет, что торговля процветает, а земледелие с каждым
годом совершенствуется, он задумался на минуту, потом помялся на одном
месте, как бы затрудняясь выразить заветную мысль, но наконец каким-то
неуверенным голосом спросил:
- Тетерева у вас водятся?
- Точно так-с, ваше высокородие!
- Я, знаете, почтеннейший, люблю иногда... Хорошо иногда посмотреть,
как они... как в природе ликованье этакое бывает...
И покраснел. Письмоводитель тоже на минуту смутился, однако ж сейчас
же вслед за тем и нашелся.
- На что лучше-с! - отвечал он, - только осмелюсь доложить вашему вы-
сокородию: у нас на этот счет даже лучше зрелища видеть можно-с!
- Гм... да?..
- У нас, ваше высокородие, при предместнике вашем, кокотки завелись,
так у них в народном театре как есть настоящий ток устроен-с. Каждый ве-
чер собираются-с, свищут-с, ногами перебирают-с...
- Любопытно взглянуть! - промолвил Грустилов и сладко задумался.
В то время существовало мнение, что градоначальник есть хозяин горо-
да, обитатели же суть как бы его гости. Разница между "хозяином" в об-
щепринятом значении этого слова и "хозяином города" полагалась лишь в
том. что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяи-
на обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом
праве и задумался еще слаще.
- А часто у вас секут? - спросил он письмоводителя, не поднимая на
него глаз.
- У нас, ваше высокородие, эта мода оставлена-с. Со времени Онуфрия
Иваныча господина Негодяева даже примеров не было. Все лаской-с.
- Ну-с, а я сечь буду... девочек!.. - прибавил он, внезапно покрас-
нев.
Таким образом характер внутренней политики определился ясно. Предпо-
лагалось продолжать действия пяти последних градоначальников, усугубив
лишь элемент гривуазности, внесенной виконтом дю Шарио, и сдобрив его,
для вида, известным колоритом сентиментальности. Влияние кратковременной
стоянки в Париже сказывалось повсюду. Победители, принявшие впопыхах
гидру деспотизма за гидру революции и покорившие ее, были, в свою оче-
редь, покорены побежденными. Величавая дикость прежнего времени исчезла
без следа; вместо гигантов, сгибавших подковы и ломавших целковые, яви-
лись люди женоподобные, у которых были на уме только милые непристойнос-
ти. Для этих непристойностей существовал особый язык. Любовное свидание
мужчины с женщиной именовалось "ездою на остров любви" грубая терминоло-
гия анатомии заменилась более утонченною; появились выражения вроде:
"шаловливый мизантроп", "милая отшельница" и т. п.
Тем не менее, говоря сравнительно, жить было все-таки легко, и эта
легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам. Уда-
рившись в политеизм, осложненный гривуазностью, представители глуповской
интеллигенции сделались равнодушны ко всему, что происходило вне замкну-
той сферы "езды на остров любви". Они чувствовали себя счастливыми и до-
вольными и в этом качестве не хотели препятствовать счастию и довольству
других. Во времена Бородавкиных, Негодяевых и проч. казалось, например,
непростительною дерзостью, если смерд поливал свою кашу маслом. Не пото-
му это была дерзость, чтобы от того произошел для кого-нибудь ущерб, а
потому что люди, подобные Негодяеву - всегда отчаянные теоретики и пред-
полагают в смерде одну способность: быть твердым в бедствиях. Поэтому
они отнимали у смерда кашу и бросали собакам. Теперь этот взгляд значи-
тельно изменился, чему, конечно, не в малой степени содействовало и раз-
мягчение мозгов - тогдашняя модная болезнь. Смерды воспользовались этим
и наполняли свои желудки жирной кашей до крайних пределов. Им неизвестна
еще была истина, что человек не одной кашей живет, и поэтому они думали,
что если желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне благопо-
лучны. По той же причине они так охотно прилепились и к многобожию: оно
казалось им более сподручным, нежели монотеизм. Они охотнее преклонялись
перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе на ус, что если
долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжи-
тельные, то они могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечисто-
тами и вообще сорвать на них досаду. И хотя очевидно, что материализм
столь грубый не мог продолжительное время питать общество, но в качестве
новинки он нравился и даже опьянял.
Все спешило жить и наслаждаться; спешил и Грустилов. Он совсем бросил
городническое правление и ограничил свою административную деятельность
тем, что удвоил установленные предместниками его оклады и требовал, что-
бы они бездоимочно поступали в назначенные сроки. Все остальное время он
посвятил поклонению Киприде в тех неслыханно-разнообразных формах, кото-
рые были выработаны цивилизацией того времени. Это беспечное отношение к
служебным обязанностям было, однако ж, со стороны Грустилова большою
ошибкою.
Несмотря на то что в бытность свою провиантмейстером Грустилов до-
вольно ловко утаивал казенные деньги, административная опытность его не
была ни глубока, ни многостороння. Многие думают, что ежели человек уме-
ет незаметным образом вытащить платок из кармана своего соседа, то этого
будто бы уже достаточно, чтобы упрочить за ним репутацию политика или
сердцеведца. Однако это ошибка. Воры-сердцеведцы встречаются чрезвычайно
редко; чаще же случается, что мошенник даже самый грандиозный только в
этой сфере и является замечательным деятелем, вне же пределов ее никаких
способностей не выказывает. Для того чтобы воровать с успехом, нужно об-
ладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходи-
ма, потому что за малую кражу можно попасть под суд. Но какими бы имена-
ми ни прикрывало себя ограбление, все-таки сфера грабителя останется со-
вершенно другою, нежели сфера сердцеведца, ибо последний уловляет людей,
тогда как первый уловляет только принадлежащие им бумажники и платки.
Следовательно, ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение на
сумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже мецена-
том и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса нау-
ки и искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным де-
ятелем, а следует назвать только искусным мошенником.
Но в то время истины эти были еще неизвестны, и репутация сердцеведца
утвердилась за Грустиловым беспрепятственно. В сущности, однако ж, это
было не так. Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего по-
ложения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в адми-
нистративный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как
животворное начало, только тогда может считать себя достигающим полезных
целей, когда оно концентрируется в известных пределах. Если тунеядство
существует, то предполагается само собою, что рядом с ним существует и
трудолюбие - на этом зиждется вся наука политической экономии. Трудолю-
бие питает тунеядство, тунеядство оплодотворяет трудолюбие - вот
единственная формула, которую, с точки зрения науки, можно свободно при-
лагать ко всем явлениям жизни. Грустилов ничего этого не понимал. Он ду-
мал, что тунеядствовать могут все поголовно и что производительные силы
страны не только не иссякнут от этого, но даже увеличатся. Это было пер-
вое грубое его заблуждение.
Второе заблуждение заключалось в том, что он слишком увлекся блестя-
щею стороною внутренней политики своих предшественников. Внимая расска-
зам о благосклонном бездействии майора Прыща, он соблазнился картиною
общего ликования, бывшего результатом этого бездействия. Но он упустил
из виду, во-первых, что народы даже самые зрелые не могут благоденство-
вать слишком продолжительное время, не рискуя впасть в грубый материа-
лизм, и, во-вторых, что собственно в Глупове, благодаря вывезенному из
Парижа духу вольномыслия, благоденствие в значительной степени осложня-
лось озорством. Нет спора, что можно и даже должно давать народам случай
вкушать от плода познания добра и зла, но нужно держать этот плод твер-
дой рукою и притом так, чтобы можно было во всякое время отнять его от
слишком лакомых уст.
Последствия этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году в
Глупове был чувствительный недород, а в следующем году не родилось сов-
сем ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, до
того понадеялись на свое счастие, что, не вспахав земли, зря разбросали
зерно по целине.
- И так, шельма, родит! - говорили они в чаду гордыни.
Но надежды их не сбылись, и когда поля весной освободились от снега,
то глуповцы не без изумления увидели, что они стоят совсем голые. По
обыкновению, явление это приписали действию враждебных сил и завинили
богов за то, что они не оказали жителям достаточной защиты. Начали сечь
Волоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу,
и говорят, будто бы в глазах его показались слезы. Глуповцы в ужасе раз-
бежались по кабакам и стали ждать, что будет. Но ничего особенного не
произошло. Был дождь и было ведро, но полезных злаков на незасеянных по-
лях не появилось.
Грустилов присутствовал на костюмированном балу (в то время у глупов-
цев была каждый день масленица), когда весть о бедствии, угрожавшем Глу-
пову, дошла до него. По-видимому, он ничего не подозревал. Весело шутя с
предводительшей, он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такая
выкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии видеть паркет,
на котором стоит женщина. Потом завел речь о прелестях уединенной жизни
и вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновение
в стенах монастыря.
- Конечно, женского? - спросила предводительша, лукаво улыбаясь.
- Если вы изволите быть в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готов
дать обет послушания, - галантерейно отвечал Грустилов.
Но этому вечеру суждено было провести глубокую демаркационную черту
во внутренней политике Грустилова. Бал разгорался; танцующие кружились
неистово, в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали белые, обна-
женные, душистые плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова ум-
чалась наконец в надзвездный мир, куда он, по очереди, переселил вместе
с собою всех этих полуобнаженных богинь, которых бюсты так глубоко уязв-
ляли его сердце. Скоро, однако ж, и в надзвездном мире сделалось душно;
тогда он удалился в уединенную комнату и, усевшись среди зелени померан-
цев и миртов, впал в забытье.
В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечо
свою руку. Он сразу понял, что это - она. Она так тихо подошла к нему,
как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно обличавшим ее
воздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф. По плечам рассыпались
русые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а об-
наженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, каза-
лось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного и
в то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes de
Parme24, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой,
обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж,
что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась,
а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.
- Проснись, падший брат! - сказала она Грустилову.
Грустилов не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит, и
в доказательство, что это ошибка, стал простирать руки.
- Не о теле, а о душе говорю я! - грустно продолжала маска, - не те-
ло, а душа спит... глубоко спит!
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела
в идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть в
нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юро-
дивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала
большой глуповский пожар и которая, во время отпадения глуповцев в идо-
лопоклонство, одна осталась верною истинному Богу.
- Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, - продолжала между
тем таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, - я не Аксиньюшка,
ибо недостойна облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница,
как и ты!
С этими словами она сняла с лица своего маску.
Грустилов был поражен. Перед ним было прелестнейшее женское личико,
какое когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встре-
тить нечто подобное в вольном городе Гамбурге, но это было так давно,
что прошлое казалось как бы задернутым пеленою. Да; это именно те самые
пепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые голубые глаза;
тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это преобразилось в новой
обстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторона-
ми! Но еще более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорли-
востью угадала его предположение об Аксиньюшке...
- Я - твое внутреннее слово! и послана объявить тебе свет Фавора, ко-
торого ты ищешь, сам того не зная! - продолжала между тем незнакомка, -
но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем не
умею!
- Но кто же ты! - вскричал встревоженный Грустилов.
- Я та самая юродивая дева, которую ты видел с потухшим светильником
в вольном городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томле-
ния, долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишком
искусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву! Однако там мой путь
уже был начертан! Явился здешний аптекарь Пфейфер и, вступив со мной в
брак, увлек меня в Глупов; здесь я познакомилась с Аксиньюшкой, - и за-
дача просветления обозначилась передо мной так ясно, что восторг овладел
всем существом моим. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!
Она остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями; он же алчно
простирал руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.
- Прими руки! - кротко сказала она, - не осязанием, но мыслью ты дол-
жен прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!
- Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную?
- спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.
Однако же она согласилась, и они удалились в один из тех очарова-
тельных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градона-
чальников во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова. Что про-
исходило между ними - это для всех осталось тайною; но он вышел из прию-
та расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовало
так сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправил-
ся домой.
Происшествие это произвело сильное впечатление на глуповцев. Стали
доискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не более
как интриганка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грустиловым,
чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную
конкуренцию. Другие утверждали, что Пфейферша еще в вольном городе Гам-
бурге полюбила Грустилова за его меланхолический вид и вышла замуж за
Пфейфера единственно затем, чтобы соединиться с Грустиловым и сосредото-
чить на себе ту чувствительность, которую он бесполезно растрачивал на
такие пустые зрелища, как токованье тетеревов и кокоток.
Как бы то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко не
дюжинная. Из оставшейся после нее переписки видно, что она находилась в
сношениях со всеми знаменитейшими мистиками и пиетистами того времени и
что Лабзин, например, посвятил ей те избраннейшие свои сочинения, кото-
рые не предназначались для печати. Сверх того, она написала несколько
романов, из которых в одном, под названием "Скиталица Доротея", изобра-
зила себя в наилучшем свете. "Она была привлекательна на вид, - писалось
в этом романе о героине, - но хотя многие мужчины желали ее ласк, она
оставалась холодною и как бы загадочною. Тем не менее душа ее жаждала
непрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым хими-
ком (так называла она Пфейфера), то прилепилась к нему бесконечно. Но
при первом же земном ощущении она поняла, что жажда ее не удовлетворе-
на"... и т. д.
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его ри-
совало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и ко-
котки, и кокодессы, и даже тетерева - и все огненные. Один из чертей вы-
лез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к
нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более
ужасало его - так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в
лице его погряз и весь Глупов.
- За всех ответить или всех спасти! - кричал он, цепенея от страха, -
и, конечно, решился спасти.
На другой день, ранним утром, глуповцы были изумлены, услыхав мерный
звон колокола, призывавший жителей к заутрене. Давным-давно уже не раз-
давался этот звон, так что глуповцы даже забыли об нем. Многие думали,
что где-нибудь горит; но вместо пожара увидели зрелище более умили-
тельное. Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной долу головой и
бия себя в перси, шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем,
лишь из чинов полицейской и пожарной команды. Сзади процессии следовала
Пфейферша, без кринолина; с одной стороны ее конвоировала Аксиньюшка, с
другой - знаменитый юродивый Парамоша, заменивший в любви глуповцев не
менее знаменитого Архипушку, который сгорел таким трагическим образом в
общий пожар (см. "Соломенный город").
Отслушав заутреню, Грустилов вышел из церкви ободренный и, указывая
Пфейферше на вытянувшихся в струнку пожарных и полицейских солдат ("кои
и во время глуповского беспутства втайне истинному богу верны пребыва-
ли", присовокупляет летописец), сказал:
- Видя внезапное сих людей усердие, я в точности познал, сколь быст-
рое имеет действие сия вещь, которую вы, сударыня моя, внутренним словом
справедливо именуете.
И потом, обращаясь к квартальным, прибавил:
- Дайте сим людям, за их усердие, по гривеннику!
- Рады стараться, ваше высокородие! - гаркнули в один голос полицейс-
кие и скорым шагом направились в кабак.
Таково было первое действие Грустилова после внезапного его обновле-
ния. Затем он отправился к Аксиньюшке, так как без ее нравственной под-
держки никакого успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно.
Аксиньюшка жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая ско-
рее похожа была на кротовью нору, нежели на человеческое жилище. С ней
же, в нравственном сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождае-
мый Пфейфершей, Грустилов ощупью спустился по темной лестнице и едва мог
нащупать дверь. Зрелище, представившееся глазам его, было поразительное.
На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова
(это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), кото-
рые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же время
вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке. Мутный свет
проходил в нору сквозь единственное крошечное окошко, покрытое слоем пы-
ли и паутины; на стенах слоилась сырость и плесень. Запах был до того
отвратительный, что Грустилов в первую минуту сконфузился и зажал нос.
Прозорливая старушка заметила это.
- Духи царские! духи райские! - запела она пронзительным голосом, -
не надо ли кому духов?
И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался
бы, если б Пфейферша не поддержала его.
- Спит душа твоя... спит глубоко! - сказала она строго, - а еще так
недавно ты хвалился своей бодростью!
- Спит душенька на подушечке... спит душенька на перинушке... а бо-
женька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! - визжала
блаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.
Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.
- Брысь, сатана! петух запел! - бормотал он в промежутках.
- Маловерный! Вспомни внутреннее слово! - настаивала с своей стороны
Пфейферша.
Грустилов ободрился.
- Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! - сказал он
твердым голосом.
- Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило - мерзило! Волос - без волос!
Перун - старый... Парамон - он умен! - провизжала блаженная, скорчилась
и умолкла.
Грустилов озирался в недоумении.
- Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! - подска-
зала Пфейферша.
- Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! - поклонился
Грустилов.
Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.
Ниже! ниже поклонись! - командовала блаженная, - не жалей спины-то!
не твоя спина - божья!
- Извольте меня, батюшка, разрешить! - повторил Грустилов, кланяясь
ниже.
- Без працы не бенды кололацы! - пробормотал блаженный диким голосом
и вдруг вскочил.
Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кру-
житься. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги
начали делаться быстрее и быстрее, покуда, наконец, не перешли в совер-
шенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем,
которые можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягу-
шек.
Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, не
выдержали. Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали
кружиться и вдруг завихрились и захохотали. Это означало, что наитие
свершилось и просимое разрешение получено.
Грустилов возвратился домой усталый до изнеможения; однако ж он еще
нашел в себе достаточно силы, чтобы подписать распоряжение о наипоспеш-
нейшей высылке из города аптекаря Зальцфиша. Верные ликовали, а причет-
ники, в течение многих лет питавшиеся одними негодными злаками, закололи
барана, и мало того что съели его всего, не пощадив даже копыт, но дол-
гое время скребли ножом стол, на котором лежало мясо, и с жадностью ели
стружки, как бы опасаясь утратить хотя один атом питательного вещества.
В тот же день Грустилов надел на себя вериги (впоследствии оказалось,
что это были просто помочи, которые дотоле не были в Глупове в употреб-
лении) и подвергнул свое тело бичеванию.
"В первый раз сегодня я понял, - писал он по этому случаю Пфейферше,
- что значит слова: всладце уязви мя, которые вы сказали мне при первом
свидании, дорогая сестра моя по духу! Сначала бичевал я себя с некоторою
уклончивостью, но, постепенно разгораясь, позвал под конец денщика и
сказал ему: "Хлещи!" И что же? даже сие оказалось недостаточным, так что
я вынужденным нашелся расковырять себе на невидном месте рану, но и от
того не страдал, а находился в восхищении. Отнюдь не больно! Столь меня
сие удивило, что я и доселе спрашиваю себя: полно, страдание ли это и не
скрывается ли здесь какой-либо особливый вид плотоугодничества и само-
восхищения? Жду вас к себе, дорогая сестра моя по духу, дабы разрешить
сей вопрос в совокупном рассмотрении".
Может показаться странным, каким образом Грустилов, будучи одним из
гривуазнейших поклонников мамоны, столь быстро обратился в аскета. На
это могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пусть
не читает летописи Глупова. Чудес этого рода можно найти здесь даже бо-
лее, чем нужно. Так, например, один начальник плюнул подчиненному в гла-
за, и тот прозрел. Другой начальник стал сечь неплательщика, думая прес-
ледовать в этом случае лишь воспитательную цель, и совершенно неожиданно
открыл, что в спине у секомого зарыт клад25. Если факты, до такой степе-
ни диковинные, не возбуждают ни в ком недоверия, то можно ли удивляться
превращению столь обыкновенному, как то, которое случилось с Грустило-
вым?
Но, с другой стороны, этот же факт объясняется и иным путем, более
естественным. Есть указания, которые заставляют думать, что аскетизм
Грустилова был совсем не так суров, как это можно предполагать с первого
взгляда. Мы уже видели, что так называемые вериги его были не более как
помочи; из дальнейших же объяснений летописца усматривается, что и про-
чие подвиги были весьма преувеличены Грустиловым и что они в значи-
тельной степени сдабривались духовною любовью. Шелеп, которым он бичевал
себя, был бархатный (он и доселе хранится в глуповском архиве); пост же
состоял в том, что он к прежним кушаньям прибавил рыбу тюрбо, которую
выписывал из Парижа на счет обывателей. Что же тут удивительного, что
бичевание приводило его в восторг и что самые язвы казались восхити-
тельными?
Между тем колокол продолжал в урочное время призывать к молитве, и
число верных с каждым днем увеличивалось. Сначала ходили только поли-
цейские, но потом, глядя на них, стали ходить и посторонние. Грустилов,
с своей стороны, подавал пример истинного благочестия, плюя на капище
Перуна каждый раз, как проходил мимо него. Может быть, так и разрешилось
бы это дело исподволь, если б мирному исходу его не помешали замыслы не-
которых беспокойных честолюбцев, которые уже и в то время были известны
под именем "крайних".
Во главе партии стояли те же Аксиньюшка и Парамоша, имея за собой це-
лую толпу нищих и калек. У нищих единственным источником пропитания было
прошение милостыни на церковных папертях; но так как древнее благочестие
в Глупове на некоторое время прекратилось, то естественно, что источник
этот значительно оскудел. Реформы, затеянные Грустиловым, были встречены
со стороны их громким сочувствием; густою толпою убогие люди наполняли
двор градоначальнического дома; одни ковыляли на деревяшках, другие пол-
зали на четверинках. Все славословили, но в то же время уже все единог-
ласно требовали, чтобы обновление совершилось сию минуту и чтоб наблюде-
ние за этим делом было возложено на них. И тут, как всегда, голод ока-
зался плохим советчиком, а медленные, но твердые и дальновидные действия
градоначальника подверглись превратным толкованиям. Напрасно льстил
Грустилов страстям калек, высылая им остатки от своей обильной трапезы;
напрасно объяснял он выборным от убогих людей, что постепенность не есть
потворство, а лишь вящее упрочение затеянного предприятия, - калеки ни-
чего не хотели слышать. Гневно потрясали они своими деревяшками и громко
угрожали поднять знамя бунта.
Опасность предстояла серьезная, ибо для того, чтобы усмирять убогих
людей, необходимо иметь гораздо больший запас храбрости, нежели для то-
го, чтобы палить в людей, не имеющих изъянов. Грустилов понимал это.
Сверх того, он уже потому чувствовал себя беззащитным перед демагогами,
что последние, так сказать, считали его своим созданием, и в этом смысле
действовали до крайности ловко. Во-первых, они окружили себя целою сетью
доносов, посредством которых до сведения Грустилова доводился всякий
слух, к посрамлению его чести относящийся; во-вторых, они заинтересовали
в свою пользу Пфейфершу, посулив ей часть так называемого посумного сбо-
ра (этим сбором облагалась каждая нищенская сума; впоследствии он лег в
основание всей финансовой системы города Глупова).
Пфейферша денно и нощно приставала к Грустилову, в особенности прес-
ледуя его перепискою, которая, несмотря на короткое время, представляла
уже в объеме довольно обширный том. Основание ее писем составляли виде-
ния, содержание которых изменялось, смотря по тому, довольна или недо-
вольна она была своим "духовным братом". В одном письме она видит его
"ходящим по облаку" и утверждает, что не только она, но и Пфейфер это
видел; в другом усматривает его в геенне огненной, в сообществе с чертя-
ми всевозможных наименований. В одном письме развивает мысль, что градо-
начальники вообще имеют право на безусловное блаженство в загробной жиз-
ни, по тому одному, что они градоначальники; в другом утверждает, что
градоначальники обязаны обращать на свое поведение особенное внимание,
так как, в загробной жизни, они против всякого другого подвергаются ис-
тязаниям вдвое и втрое. Все равно как папы или князья.
В данном случае письма ее имели характер угрожающий. "Спешу известить
вас, - писала она в одном из них, - что я в сию ночь во сне видела. Сто-
ите вы в темном и смрадном месте и привязаны к столбу, а привязки сдела-
ны из змий и на груди (у вас) доска, на которой написано: сей есть ведо-
мый покровитель нечестивых и агарян (sic). И бесы, собравшись, радуются,
а праведные стоят в отдалении и, взирая на вас, льют слезы. Извольте са-
ми рассмотреть, не видится ли тут какого не совсем выгодного для вас
предзнаменования?"
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение. С одной
стороны, природная склонность к апатии, с другой, страх чертей - все это
производило в его голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он
путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно каза-
лось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы пого-
ловно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех
глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Это последнее условие было в особенности важно, и убогие люди
предъявляли его очень настойчиво. Развращение нравов дошло до того, что
глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоп-
лескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специ-
альности, проповедовал с кафедры, что мир не мог быть сотворен в шесть
дней. Убогие очень основательно рассчитали, что если это мнение утвер-
дится, то вместе с тем разом рухнет все глуповское миросозерцание вооб-
ще. Все части этого миросозерцания так крепко цеплялись друг за друга,
что невозможно было потревожить одну, чтобы не разрушить всего остально-
го. Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен, а то, что вместе с
этим вопросом могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало,
которое, наверное, должно было испортить всю кашу. Путешественники того
времени единогласно свидетельствуют, что глуповская жизнь поражала их
своею цельностью, и справедливо приписывают это счастливому отсутствию
духа исследования. Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые
ужасные, если они и после того продолжали жить, то они обязаны были этом
только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совер-
шенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым. Самое крайнее, что
дозволялось в виду идущей навстречу беды, - это прижаться куда-нибудь к
сторонке, затаить дыхание и пропасть на все время, покуда беда будет ку-
тить и мутить. Но и это уже считалось строптивостью; бороться же или
открыто идти против беды - упаси боже! Стало быть, если допустить глу-
повцев рассуждать, то, пожалуй, они дойдут и до таких вопросов, как,
например, действительно ли существует такое предопределение, которое де-
лает для них обязательным претерпение даже такого бедствия, как, напри-
мер, краткое, но совершенно бессмысленное градоправительство Брудастого
(см. выше рассказ "Органчик")? А так как вопрос этот длинный, а руки у
них коротки, то очевидно, что существование вопроса только поколеблет их
твердость в бедствиях, но в положении существенного улучшения все-таки
не сделает.
Но покуда Грустилов колебался, убогие люди решились действовать са-
мостоятельно. Они ворвались в квартиру учителя каллиграфии Линкина, про-
извели в ней обыск и нашли книгу: "Средства для истребления блох, клопов
и других насекомых". С торжеством вытолкали они Линкина на улицу и, пот-
рясая воздух радостными восклицаниями, повели его на градоначальнический
двор. Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было
объяснять, что она ничего не заключает в себе ни против религии, ни про-
тив нравственности, ни даже против общественного спокойствия. Но нищие
ничего уже не слушали.
- Плохо ты, верно, читал! - дерзко кричали они градоначальнику и под-
няли такой гвалт, что Грустилов испугался и рассудил, что благоразумие
повелевает уступить требованиям общественного мнения.
- Сам ли ты зловредную оную книгу сочинил? а ежели не сам, то кто тот
заведомый вор и сущий разбойник, который таковое злодейство учинил? и
как ты с тем вором знакомство свел? и от него ли ту книжицу получил? и
ежели от него, то зачем, кому следует, о том не объявил, но, забыв со-
весть, распутству его потакал и подражал? - Так начал Грустилов свой
допрос Линкину.
- Ни сам я тоя книжицы не сочинял, ни сочинителя оной в глаза не ви-
дывал, а напечатана она в столичном городе Москве, в университетской ти-
пографии, иждивением книгопродавцев Манухиных! - твердо отвечал Линкин.
Толпе этот ответ не понравился, да и вообще она ожидала не того. Ей
казалось, что Грустилов, как только приведут к нему Линкина, разорвет
его пополам - и дело с концом! А он, вместо того, разговаривает! Поэто-
му, едва градоначальник разинул рот, чтоб предложить второй вопросный
пункт, как толпа загудела:
- Что ты с ним балы-то точишь! он в бога не верит!
Тогда Грустилов в ужасе разодрал на себе вицмундир.
- Точно ли ты в бога не веришь? - подскочил он к Линкину и по важнос-
ти обвинения, не выждав ответа, слегка ударил его, в виде задатка, по
щеке.
- Никому я о сем не объявлял, - уклонился Линкин от прямого ответа.
- Свидетели есть! свидетели! - гремела толпа.
Выступили вперед два свидетеля: отставной солдат Карапузов да сле-
пенькая нищенка Маремьянушка. "И было тем свидетелям дано за ложное по-
казание по пятаку серебром", - говорит летописец, который в этом случае
явно становится на сторону угнетенного Линкина.
- Намеднись, а когда именно - не упомню, - свидетельствовал Карапу-
зов, - сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот са-
мый учитель и тоже пил вино. И выпивши он того вина довольно, сказал:
все мы, что человеки, что скоты - все едино; все помрем и все к чертовой
матери пойдем!
- Но когда же... - заикнулся было Линкин.
- Стой! ты погоди пасть-то разевать! пущай сперва свидетель доскажет!
- крикнула на него толпа.
- И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, - продолжал Карапу-
зов, - кротким манером сказал ему: "Как же, мол, это так, ваше благоро-
дие? ужели, мол, что человек, что скотина - все едино? и за что, мол, вы
так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для
нас не нашли? Батюшки, мол, наши духовные не тому нас учили, - вот что!"
Ну, он, это, взглянул на меня этак сыскоса: "Ты, говорит, колченогий (а
у меня, ваше высокородие, точно что под Очаковом ногу унесло), в поли-
ции, видно, служишь?" - взял шапку и вышел из кабака вон.
Линкин разинул рот, но это только пуще раздражило толпу.
- Да зажми ты ему пасть-то! - кричала она Грустилову, - ишь речистый
какой выискался!
Карапузова сменила Маремьянушка.
- Сижу я намеднись в питейном, - свидетельствовала она, - и тошно
мне, слепенькой, стало; сижу этак-то и все думаю: куда, мол, нонче на-
род, против прежнего, гордее стал! Бога забыли, в посты скоромное едят,
нищих не оделяют; смотри, мол, скоро и на солнышко прямо смотреть ста-
нут! Право. Только и подходит ко мне самый этот молодец: "Слепа, бабуш-
ка?" - говорит. "Слепенькая, мол, ваше высокое благородие". - "А отчего,
мол, ты слепа?" - "От бога, говорю, ваше высокое благородие". - "Какой
тут бог, от воспы, чай?" - это он-то все говорит. "А воспа-то, говорю,
от кого же?" - "Ну, да, от бога, держи карман! Вы, говорит, в сырости да
в нечистоте всю жизнь копаетесь, а бог виноват!"
Маремьянушка остановилась и заплакала.
- И так это меня обидело, - продолжала она, всхлипывая, - уж и не
знаю как! "За что же, мол, ты бога-то обидел?" - говорю я ему. А он не
то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза: "Утрись, говорит, может, будешь
видеть", - и был таков.
Обстоятельства дела выяснились вполне; но так как Линкин непременно
требовал, чтобы была выслушана речь его защитника, то Грустилов должен
был скрепя сердце исполнить его требование. И точно: вышел из толпы ка-
кой-то отставной подъячий и стал говорить. Сначала говорил он довольно
невнятно, но потом вник в предмет и, к общему удивлению, вместо того
чтобы защищать, стал обвинять. Это до того подействовало на Линкина, что
он сейчас же не только сознался во всем, но даже много прибавил такого,
чего никогда и не бывало.
- Смотрел я однажды у пруда на лягушек, - говорил он, - и был смущен
диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один че-
ловек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку,
исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо
малая видом и не бессмертная.
Тогда Грустилов обратился к убогим и, сказав:
- Сами видите! - приказал отвести Линкина в часть.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой
истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об
этом деле: "Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на
меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку
встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И
только.
Но происшествие это было важно в том отношении, что если прежде у
Грустилова еще были кой-какие сомнения насчет предстоящего ему образа
действия, то с этой минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня
он назначил Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому,
Яшеньке, предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал
в уездном училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата: "О
восхищениях благочестивой души".
В самое короткое время физиономия города до того изменилась, что он
сделался почти неузнаваем. Вместо прежнего буйства и пляски наступила
могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые звонили на
все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном. Капища запустели;
идолов утопили в реке, а манеж, в котором давала представления девица
Гандон, сожгли. Затем по всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда
только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Но злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия
весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они возде-
вали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились,
устраивали процессии - бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было ска-
зать, что "как-никак, а придется в поле с сохою выйти", но дерзкого едва
не побили каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.
Между тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. Парамошу
нельзя было узнать; он расчесал себе волосы, завел бархатную поддевку,
душился, мыл руки добела и в этом виде ходил по школам и громил тех, ко-
торые надеются на князя мира сего. Горько издевался он над суетными,
тщеславными, высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною
небрегут, и приглашал всех удалиться в пустыню. Яшенька, с своей сторо-
ны, учил, что мир, который мы думаем очима своима видети, есть сонное
некое видение, которое насылается на нас врагом человечества, и что сами
мы не более как странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие.
По мнению его, человеческие души, яко жито духовное, в некоей житнице
сложены, и оттоль, в мере надобности, спущаются долу, дабы оное сонное
видение вскорости увидети и по малом времени вспять в благожелаемую жит-
ницу благопоспешно возлететь. Существенные результаты такого учения зак-
лючались в следующем: 1) что работать не следует; 2) тем менее надлежит
провидеть, заботиться и пещись, и 3) следует возлагать упование и созер-
цать - и ничего больше. Парамоша указывал даже, как нужно созерцать.
"Для сего, - говорил он, - уединись в самый удаленный угол комнаты,
сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок".
Аксиньюшка тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо. Она ходила
по домам и рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как
она первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и срази-
лась с ним. Основные начала ее учения были те же, что у Парамоши и
Яшеньки, то есть, что работать не следует, а следует созерцать. "И,
главное, подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том,
как бы душу свою спасти", - присовокупляла она, протягивая при этом ру-
ку. Проповедь эта шла столь успешно, что глуповские копейки дождем сыпа-
лись в ее карманы, и в скором времени она успела скопить довольно значи-
тельный капитал. Да и нельзя было не давать ей, потому что она всякому,
не подающему милостыни, без церемонии плевала в глаза и, вместо извине-
ния, говорила только: "Не взыщи!"
Но представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка
уже не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоя-
щего уязвления не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично
и даже в точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только
внешность, с помощью которой они льстили народным страстям. Ходя по ули-
цам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как
бы говорили смердам: "Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!" - но,
в сущности, мысль их блуждала далече. Испорченные недавними вакханалиями
политеизма и пресыщенные пряностями цивилизации, они не довольствовались
просто верою, но искали каких-то "восхищений". К сожалению, Грустилов
первый пошел по этому пагубному пути и увлек за собой остальных. Приме-
тив на самом выезде из города полуразвалившееся здание, в котором неког-
да помещалась инвалидная команда, он устроил в нем сходбища, на которые
по ночам собирался весь так называемый глуповский бомонд. Тут сначала
читали критические статьи г. Н.Страхова, но так как они глупы, то скоро
переходили к другим занятиям. Председатель вставал с места и начинал
корчиться; примеру его следовали другие; потом, мало-помалу, все начина-
ли скакать, кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до
тех пор, покуда, совершенно измученные, не падали ниц. Этот момент
собственно и назывался "восхищением".
Мог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? - оп-
ределительно отвечать на этот вопрос довольно трудно. Главное пре-
пятствие для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продо-
вольствия, как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма;
но, с другой стороны, история Глупова примерами совершенно положительны-
ми удостоверят, что продовольствие совсем не столь необходимо для счас-
тия народов, как это кажется с первого взгляда. Ежели у человека есть
под руками говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежели други-
ми, менее питательными веществами; но если мяса нет, то он столь же
охотно питается хлебом, а буде и хлеба недостаточно, то и лебедою. Стало
быть, это вопрос еще спорный. Как бы то ни было, но безобразная глуповс-
кая затея разрешилась гораздо неожиданнее и совсем не от тех причин, ко-
торых влияние можно было бы предполагать самым естественным.
Дело в том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных за-
нятий, штаб-офицер, которому было случайно оказано пренебрежение. А
именно, еще во времена политеизма, на именинном пироге у Грустилова,
всем лучшим гостям подали уху стерляжью, а штаб-офицеру, - разумеется,
без ведома хозяина, - досталась уха из окуней. Гость проглотил обиду
("только ложка в руке его задрожала", говорит летописец), но в душе пок-
лялся отомстить. Начались контры; сначала борьба велась глухо, но потом,
чем дальше, тем разгоралась все пуще и пуще. Вопрос об ухе был забыт и
заменился другими вопросами политического и теологического свойства, так
что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при
"восхищениях", то он наотрез отказался.
И был тот штаб-офицер доноситель...
Несмотря на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко
следил за всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей
Страхова - ничто не укрывалось от его проницательности. Но он ни словом,
ни делом не выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а
хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта вожделенная мину-
та наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустило-
вым книги: "О восхищениях благочестивой души"...
В одну из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались
в упраздненный дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончи-
лось, и собравшиеся начали слегка вздрагивать; но едва Грустилов, в ка-
честве председателя собрания, начал приседать и вообще производить пред-
варительные действия, до восхищения души относящиеся, как снаружи послы-
шался шум. В ужасе бросились сектаторы ко всем наружным выходам, забыв
даже потушить огни и устранить вещественные доказательства... Но было
уже поздно.
У самого главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепеня-
щий взор...
Но что это был за взор... О, Господи! что это был за взор!..


ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ. ЗАКЛЮЧЕНИЕ



Он был ужасен.
Но он сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скром-
ностью оговаривался. "Идет некто за мной, - говорил он, - который будет
еще ужаснее меня".
Он был ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограни-
ченностью соединял непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто
не мог обвинить его в воинственной предприимчивости, как обвиняли, нап-
ример, Бородавкина, ни в порывах безумной ярости, каким были подвержены
Брудастый, Негодяев и многие другие. Страстность была вычеркнута из чис-
ла элементов, составлявших его природу, и заменена непреклонностью,
действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не жести-
кулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал
ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже
не подозревал нужды в административных проявлениях подобного рода. Со-
вершенно беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность
их выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором вы-
ражалась какая-то неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останав-
ливался этот взор, не мог выносить его. Рождалось какое-то совсем осо-
бенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не
столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человечес-
кую природу вообще. В этом смутном опасении утопали всевозможные пред-
чувствия таинственных и непреодолимых угроз. Думалось, что небо обрушит-
ся, земля разверзнется под ногами, что налетит откуда-то смерч и все
поглотит, все разом... То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно
свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колеба-
ний. Голая решимость - и ничего более.
Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильнос-
ти построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная
до наготы, - вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стре-
мился. Его понятие о "долге" не шло далее всеобщего равенства перед
шпицрутеном; его представление о "простоте" не переступало далее просто-
ты зверя, обличавшей совершенную наготу потребностей. Разума он не приз-
навал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека
сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало
веселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя ска-
зать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили
его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не
бесновался, не закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой дру-
гой бессознательно действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица
земли все, что не успевало посторониться с дороги. "Зачем?" - вот
единственное слово, которым он выражал движения своей души.
Вовремя посторониться - вот все, что было нужно. Район, который обни-
мал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и
болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясав-
шись; он ничего не замечал; внутри района - можно было только марширо-
вать. Если б глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать
несколько в стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое
время, по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались
ему на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые,
словно сетью, охватили существование обывателей, отсюда же - далеко не
заслуженное название "сатаны", которое народная молва присвоила Уг-
рюм-Бурчееву. Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для
такого необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дро-
жали. Молча указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые
перед этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однооб-
разно были обмундированы все жители до одного, - и трепетные губы их
шептали: сатана!
Сам летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не
может скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию действий Уг-
рюм-Бурчеева. "Была в то время, - так начинает он свое повествование, -
в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в
присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на
верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и
с мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в ли-
це врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучи-
тельству, а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие
произвело только одно явственное действие: повелительный жест, - и за-
тем, сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма
достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей
картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье и судороги злодеев,
для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,
что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлин-
ного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и на
сии неслыханные истязания хладным и непонятным оком взирать может". Та-
ково начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летопи-
сец уже не возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догады-
ваться, что воспоминание это брошено здесь недаром.
В городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это
мужчина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не
освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль чер-
ные волосы покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают
узкий и покатый лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухши-
ми веками; взгляд чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба
почти в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные
подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выраже-
ния плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздро-
бить или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, при-
поднятыми кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными,
мускулистыми руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все
пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным "Устав о неук-
лонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется,
что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность счи-
тают нужным обеспечивать какими-то уставами. Кругом - пейзаж, изображаю-
щий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла
серая солдатская шинель...
Портрет этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зри-
теля восстает чистейший тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение
и давшего себе клятву привести его в исполнение. Идиоты вообще очень
опасны, и даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или
доброта - совершенно безразличные качества), а потому, что они чужды
всяким соображениям и всегда идут напролом, как будто дорога, на которой
они очутились, принадлежит исключительно им одним. Издали может пока-
заться, что это люди хотя и суровых, но крепко сложившихся убеждений,
которые сознательно стремятся к твердо намеченной уели. Однако ж это оп-
тический обман, которым отнюдь не следует увлекаться. Это просто со всех
сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому что
не в состоянии сознать себя в связи с каким бы то ни было порядком явле-
ний...
Обыкновенно противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они, в
неразумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на
пути. Но меры эти почти всегда касаются только простых идиотов; когда же
придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества
значительно усложняется. В этом случае грозящая опасность увеличивается
всею суммою неприкрытости, в жертву которой, в известные исторические
моменты, кажется отданною жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе
голову или наскакивает на рожон, идиот властный раздробляет пополам все-
возможные рожны и совершает свои, так сказать, бессознательные злодеяния
вполне беспрепятственно. Даже в самой бесплодности или очевидном вреде
этих злодеяний он не почерпает никаких для себя поучений. Ему нет дела
ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не на нем
(он слишком окаменел, чтобы на нем могло что-нибудь отражаться), а на
чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи. Если
бы, вследствие усиленной идиотской деятельности, даже весь мир обратился
в пустыню, то и этот результат не устрашил бы идиота. Кто знает, быть
может, пустыня и представляет в его глазах именно ту обстановку, которая
изображает собой идеал человеческого общежития?
Вот это-то отвержденное и вполне успокоившееся в самом себе идиотство
и поражает зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно ника-
ких вопросов; напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатс-
ки-невозмутимая уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие это
вопросы? Как они решены? - это загадка до того мучительная, что рискуешь
перебрать всевозможные вопросы и решения и не напасть именно на те, о
которых идет речь. Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истребле-
нии, а может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную
вперед на манер колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот не-
известный вопрос во что бы то ни стало будет приведен в действие. А так
как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному
запутывает еще более, то последствие такого положения может быть только
одно: всеобщий панический страх.
Самый образ жизни Угрюм-Бурчеева был таков, что еще более усугублял
ужас, наводимый его наружностию. Он спал на голой земле, и только в
сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо по-
душки клал под голову камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тот-
час же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже
полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах
ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. В заключение,
по три часа в сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один,
без товарищей, произнося самому себе командные возгласы и сам себя под-
вергая дисциплинарным взысканиям и даже шпицрутенам ("причем бичевал се-
бя не притворно, как предшественник его, Грустилов, а по точному разуму
законов", прибавляет летописец).
Было у него и семейство; но покуда он градоначальствовал, никто из
обывателей не видал ни жены, ни детей его. Был слух, что они томились
где-то в подвале градоначальнического дома и что он самолично раз в
день, через железную решетку, подавал им хлеб и воду. И действительно,
когда последовало его административное исчезновение, были найдены в под-
вале какие-то нагие и совершенно дикие существа, которые кусались, виз-
жали, впивались друг в друга когтями и огрызались на окружающих. Их вы-
вели на свежий воздух и дали горячих щей; сначала, увидев пар, они фыр-
кали и выказывали суеверный страх; но потом обручнели и с такою зверскою
жадностию набросились на пищу, что тут же объелись и испустили дух.
Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совер-
шенно особенному случаю. Жил будто бы на свете какой-то начальник, кото-
рый вдруг встревожился мыслью, что никто из подчиненных не любит его.
- Любим, вашество! - уверяли подчиненные.
- Все вы так на досуге говорите, - настаивал на своем начальник, - а
дойди до дела, так никто и пальцем для меня не пожертвует.
Мало-помалу, несмотря на протесты, идея эта до того окрепла в голове
ревнивого начальника, что он решился испытать своих подчиненный и клик-
нул клич.
- Кто хочет доказать, что любит меня, - глашал он, - тот пусть отру-
бит указательный палец правой руки своей!
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому
что были изнежены и знали, что порубление пальца связано с болью; другие
не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник
опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщи-
ков, по обычаю во весь рот зевали: "Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
- Кто хочет доказать? выходи! не бойся! - повторил свой клич ревнивый
начальник.
Но и на этот раз ответом было молчание или же такие крики, которые
совсем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потом
как-то грустно поникло.
- Сви...
Но не успел он кончить, как из рядов вышел простой, изнуренный шпиц-
рутенами прохвост и велиим голосом возопил:
- Я хочу доказать!
С этим словом, положив палец на перекладину, он тупым тесаком раздро-
бил его.
Сделавши это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей мно-
гоизбиенной его жизни, когда в лице его мелькнуло что-то человеческое.
Многие думали, что он совершил этот подвиг только ради освобождения
своей спины от палок; но нет, у этого прохвоста созрела своего рода
идея...
При виде раздробленного пальца, упавшего к ногам его, начальник сна-
чала изумился, но потом пришел в умиление.
- Ты меня возлюбил, - воскликнул он, - а я тебя возлюблю сторицею!
И послал его в Глупов.
В то время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах,
ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Тем не менее
нивелляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были
нивелляторы "хождения в струне", нивелляторы "бараньего рога", нивелля-
торы "ежовых рукавиц" и проч. и проч. Ног никто не видел в этом ничего
угрожающего обществу или подрывающего его основы. Казалось, что ежели
человека, ради сравнения с сверстниками, лишают жизни, то хотя лично для
него, быть может, особливого благополучия от сего не произойдет, но для
сохранения общественной гармонии это полезно, и даже необходимо. Сами
нивелляторы отнюдь не подозревали, что они - нивелляторы, а называли се-
бя добрыми и благопопечительными устроителями, в мере усмотрения радею-
щими о счастии подчиненных и подвластных им лиц...
Такова была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи
позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в те недавние
времена, когда каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом,
вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего кон-
ца до нижнего.
Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов
этой школы. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь ви-
димый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчетом, чтоб
нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево. Пред-
полагал ли он при этом сделаться благодетелем человечества? - утверди-
тельно отвечать на этот вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать,
что в голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало.
Лишь в позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи
прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в до-
вольно сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную те-
орию, но нивелляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действова-
ли в простоте души, единственно по инстинктивному отвращению от кривой
линии и всяких зигзагов и извилин. Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном
смысле этого слова. Не потому только, что он занимал эту должность в
полку, но прохвост всем своим существом, всеми помыслами. Прямая линия
соблазняла его не ради того, что она в то же время есть и кратчайшая -
ему нечего было делать с краткостью, - а ради того, что по ней можно бы-
ло весь век маршировать и ни до чего не домаршироваться. Виртуозность
прямолинейности, словно ивовый кол, засела в его скорбной голове и пус-
тила там целую непроглядную сеть корней и разветвлений. Это был какой-то
таинственный лес, преисполненный волшебных сновидений. Таинственные тени
гуськом шли одна за другой, застегнутые, выстриженные, однообразным ша-
гом, в однообразных одеждах, все шли, все шли... Все они были снабжены
одинаковыми физиономиями, все одинаково молчали и все одинаково куда-то
исчезали. Куда? Казалось, за этим сонно-фантастическим миром существовал
еще более фантастический провал, который разрешал все затруднения тем,
что в нем все пропадало, - все без остатка. Когда фантастический провал
поглощал достаточное количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, ес-
ли можно так выразиться, перевертывался на другой бок и снова начинал
другой такой же сон. Опять шли гуськом тени одна за другой, все шли, все
шли...
Еще задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове це-
лый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулиро-
ваны все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На
основании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот
город, который он вознамерился возвести на степень образцового.
Посредине - площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны
улицы, или, как он мысленно называл их, роты. По мере удаления от цент-
ра, роты пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город
и в то же время представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт,
земляной вал - и темная занавесь, то есть конец свету. Ни реки, ни
ручья, ни оврага, ни пригорка - словом, ничего такого, что могло бы слу-
жить препятствием для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Каждая рота
имеет шесть сажен ширины - не больше и не меньше; каждый дом имеет три
окна, выдающиеся в палисадник, в котором растут: барская спесь, царские
кудри, бураки и татарское мыло. Все дома окрашены светло-серою краской,
и хотя в натуре одна стороны улицы всегда обращена на север или восток,
а другая на юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предпо-
лагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и
то же время дня и ночи.
В каждом доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое
подростков и по двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятся
друг друга. Одинаковость лет сопрягается с одинаковостию роста. В неко-
торых ротах живут исключительно великорослые, в других - исключительно
малорослые, или застрельщики. Дети, которые при рождении оказываются не-
обещающими быть твердыми в бедствиях, умерщвляются; люди крайне преста-
релые и негодные для работ тоже могут быть умерщвляемы, но только в та-
ком случае, если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей эко-
номии наличных сил города чувствуется излишек. В каждом доме находится
по экземпляру каждого полезного животного мужеского и женского пола, ко-
торые обязаны, во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых,
- размножаться. На площади сосредоточиваются каменные здания, в которых
помещаются общественные заведения, как-то: присутственные места и все-
возможные манежи: для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю,
для принятия пищи, для общих коленопреклонений и проч. Присутственные
места называются штабами, а служащие в них - писарями. Школ нет, и гра-
мотности не полагается; наука числ преподается по пальцам. Нет ни про-
шедшего, ни будущего, а потому летосчисление упраздняется. Праздников
два: один весною, немедленно после таянья снегов, называется "Праздником
неуклонности" и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; другой -
осенью, называется "Праздником предержащих властей" и посвящается воспо-
минаниям о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются
только усиленным упражнением в маршировке.
Такова была внешняя постройка этого бреда. Затем предстояло урегули-
ровать внутреннюю обстановку живых существ, в нем захваченных. В этом
отношении фантазия Угрюм-Бурчеева доходила до определительности поистине
изумительной.
Всякий дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего
командира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадле-
жащая к десятку, носящему название взвода. Взвод, в свою очередь, имеет
командира и шпиона; пять взводов составляют роту, пять рот - полк. Всех
полков четыре, которые образуют, во-первых, две бригады и, во-вторых,
дивизию; в каждом из этих подразделений имеется командир и шпион. Затем
следует собственно Город, который из Глупова переименовывается в "веч-
но-достойныя памяти великого князя Святослава Игоревича город Непрек-
лонск". Над городом царит окруженный облаком градоначальник, или, иначе,
сухопутных и морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со
всеми входит в пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около не-
го... шпион!!
В каждой поселенной единице время распределяется самым строгим обра-
зом. С восходом солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки об-
лекаются в единообразные одежды (по особым, апробованным градоначальни-
ком рисункам), подчищаются и подтягивают ремешки. Малолетние сосут на
скорую руку материнскую грудь; престарелые произносят краткое поучение,
неизменно оканчивающееся непечатным словом; шпионы спешат с рапортами.
Через полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что
прочие уже отправились к исполнению возложенных на них обязанностей.
Сперва они вступают в "манеж для коленопреклонений", где наскоро прочи-
тывают молитву; потом направляют стопу в "манеж для телесных упражне-
ний", где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой; наконец, идут в
"манеж для принятия пищи", где получают по куску черного хлеба, посыпан-
ного солью. По принятии пищи выстраиваются на площади в каре, и оттуда,
под предводительством командиров, повзводно разводятся на общественные
работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются и
выпрямляются; сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, стучат заступы,
сохи бороздят землю, - все по команде. Землю пашут, стараясь выводить
сохами вензеля, изображающие начальные буквы имен тех исторических дея-
телей, которые наиболее прославились неуклонностию. Около каждого рабо-
чего взвода мерным шагом ходит солдат с ружьем и через каждые пять минут
стреляет в солнце. Посреди этих взмахов, нагибаний и выпрямлений проха-
живается по прямой линии сам Угрюм-Бурчеев, весь покрытый потом, весь
преисполненный казарменным запахом, и затягивает:
Раз - первой! раз - другой! -
а за ним все работающие подхватывают:
Ухнем!
Дубинушка, ухнем!
Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: "Шабаш!"
Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно в город, где
церемониальным маршем проходят через "манеж для принятия пищи" и получа-
ют по куску черного хлеба с солью. После краткого отдыха, состоящего в
маршировке, люди снова строятся и прежним порядком разводятся на работы
впредь до солнечного заката. По закате всякий получает по новому куску
хлеба и спешит домой лечь спать. Ночью над Непреклонском витает дух Уг-
рюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон...
Ни бога, ни идолов - ничего...
В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привя-
занностей. Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя оди-
ноким. Жизнь ни на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленного
множества дурацких обязанностей, из которых каждая рассчитана заранее и
над каждым человеком тяготеет как рок. Женщины имеют право рожать детей
только зимой, потому что нарушение этого правила может воспрепятствовать
успешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не
иначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворяет
требованиям правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенное
до определенной дачи черного хлеба, - вот сущность этой кантонистской
фантазии...
Тем не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед на-
чальством, то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением,
доходившим почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, заду-
мавшего уловить вселенную. Страшная масса исполнительности, действующая
как один человек, поражала воображение. Весь мир представлялся испещрен-
ным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой
линии люди, и все идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы,
роты, полки - все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то луче-
зарную даль, которая покамест еще задернута туманом, но со временем,
когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, за
даль? что скрывает она? глуповцы опять встревожились и целой громадой
ввалили на бригадиров двор. до героизма воображение.
- Казар-р-мы! - в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и
произносил при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствова-
ло себя как бы опаленным каким-то таинственным огнем...
Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев
немедленно приступил к осуществлению своего бреда.
Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко
не отвечал его идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели
город. Не имелось ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и
вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь
друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следо-
вательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может
значить слово "создавать" в понятиях такого человека, который с юных лет
закалился в должности прохвоста? - "Создавать" - это значит представить
себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в руку топор и,
помахивая этим орудием творчества направо и налево, неуклонно идти куда
глаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц,
ни великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин -
ничто не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дре-
мучий лес и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на ка-
кую-нибудь неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоуме-
вающий взор, но тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест впе-
ред, как бы проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая ру-
ку и проектируя, и только тогда, когда глазам его предстала река, он по-
чувствовал, что с ним совершилось что-то необыкновенное.
Он позабыл... он ничего подобного не предвидел... До сих пор фантазия
его шла все прямо, все по ровному месту. Она устраняла, рассекала и
воздвигала моментально, не зная препятствий, а питаясь исключительно
своим собственным содержанием. И вдруг... Излучистая полоса жидкой стали
сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже не за-
мерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала
двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые
звуки. Она жила.
- Кто тут? - спросил он в ужасе.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то иску-
шающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили: "Хитер, прохвост,
твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего бу-
дет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу
два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который вры-
вался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости
от первого.
- Зачем? - спросил, указывая глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у сопро-
вождавших его квартальных, когда прошел первый момент оцепенения.
Квартальные не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто до
такой степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения,
что они решились отвечать, даже не понимая вопроса.
- Река-с... навоз-с... - лепетали они как попало.
- Зачем? - повторил он испуганно и вдруг, как бы боясь углубляться в
дальнейшие расспросы, круто повернул налево кругом и пошел назад.
Судорожным шагом возвращался он домой и бормотал себе под нос:
- Уйму! я ее уйму!
Дома он через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих
подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для
исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для ис-
полнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не бы-
ло той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении
чего бы то ни было, то в этом случае невежество являлось не только рав-
носильным знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а
это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего
не знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которым они те-
кут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих
мест до сих - и на протяжении отмеренного пространства наверное возник-
нет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать
течь река.
Остановившись на этой мысли, он начал готовиться.
В какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки за
спину и бормоча под нос невнятные слова. На пути встречались ему обыва-
тели, одетые в самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс. Перед
некоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и про-
износил:
- Зачем?
И, снова впавши в задумчивость, продолжал путь далее.
Минуты этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оце-
пенелые, застывали они перед ним, не будучи в силах оторвать глаза от
его светлого, как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась
в этом взоре, и тайна эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над
целым городом.
Город приник; в воздухе чувствовались спертость и духота.
Он еще не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей,
никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец. В
этом убеждало беспрерывное мелькание идиота, носившего в себе тайну; в
этом убеждало тихое рычание, исходившее из его внутренностей. Незримо ни
для кого, прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздельно овла-
дел всеми. Все мыслительные силы сосредоточивались на загадочном идиоте
и в мучительном беспокойстве кружились в одном и том же волшебном круге,
которого центром был он. Люди позабыли прошедшее и не задумывались о бу-
дущем. Нехотя исполняли они необходимые житейские дела, нехотя сходились
друг с другом, нехотя жили со дня на день. К чему? - вот единственный
вопрос, который ясно представлялся каждому при виде грядущего вдали иди-
ота. Зачем жить, если жизнь навсегда отравлена представлением об идиоте?
Зачем жить, если нет средств защитить взор от его ужасного вездесущия?
Глуповцы позабыли даже взаимные распри и попрятались по углам в тоскли-
вом ожидании...
Казалось, он и сам понимал, что конец наступил. Никакими текущими де-
лами он не занимался, а в правление даже не заглядывал. Он порешил од-
нажды навсегда, что старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что,
следовательно, незачем и тревожить этот хлам, который не имеет никакого
отношения к будущему. Квартальные нравственно и физически истерзались;
вытянувшись и затаивши дыхание, они становились на линии, по которой он
проходил, и ждали, не будет ли приказаний; но приказаний не было. Он
молча проходил мимо и не удостоивал их даже взглядом. Не стало в Глупове
никакого суда: ни милостивого, ни немилостивого, ни скорого, ни нескоро-
го. На первых порах глуповцы, по старой привычке, вздумали было обра-
щаться к нему с претензиями и жалобами друг на друга; но он даже не по-
нял их.
- Зачем? - говорил он, с каким-то диким изумлением обозревая жалобщи-
ка с головы до ног.
В смятении оглянулись глуповцы назад и с ужасом увидели, что назади
действительно ничего нет.
Наконец страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил
так: сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно,
он еще надеялся, что река образумится сама собой.
За неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть. Хотя глупов-
цы всегда говели охотно, но, выслушавши внезапный приказ Угрюм-Бурчеева,
смутились. Стало быть, и в самом деле предстоит что-нибудь решительное,
коль скоро, для принятия этого решительного, потребны такие приготовле-
ния? Этот вопрос сжимал все сердца тоскою. Думали сначала, что он будет
палить, но, заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный
снаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, что пуш-
ки стоят незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведе-
на повсеместная "выемка", и стали готовиться к ней: прятали книги,
письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, - одним словом, все, в чем
можно было усмотреть какое-нибудь "оказательство".
- Кто его знает, какой он веры? - шептались промеж себя глуповцы, -
может, и фармазон?
А он все маршировал по прямой линии, заложив руки за спину, и никому
не объявлял своей тайны.
В Петров день все причастились, а многие даже соборовались накануне.
Когда запели причастный стих, в церкви раздались рыдания, "больше же
всех вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое". За-
тем, проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли;
но он стоял дерзостно и никому даже не кивнул головой. День прошел в ти-
шине невообразимой. Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок в
горло, и все опять заплакали. Но когда проходил мимо градоначальник (он
в этот день ходил форсированным маршем), то поспешно отирали слезы и
старались придать лицам беспечное и доверчивое выражение. Надежда не вся
еще исчезла. Все думалось: вот увидят начальники нашу невинность и прос-
тят...
Но Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.
"30-го июня, - повествует летописец, - на другой день празднованья
памяти святых и славных апостолов Петра и Павла, был сделан первый прис-
туп к сломке города". Градоначальник, с топором в руке, первый выбежал
из своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление.
Обыватели последовали примеру его. Разделенные на отряды (в каждом уже с
вечера был назначен особый урядник и шпион), они разом на всех пунктах
начали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы; воздух на-
полнился криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль гус-
тым облаком нависла над городом и затемнила солнечный свет. Все были на-
лицо, все до единого; взрослые и сильные рубили и ломали; малолетние и
слабосильные сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари люди
неутомимо преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь
укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обыва-
тельское имущество. Они сами не понимали, что делают, и даже не вопроша-
ли друг друга, точно ли это наяву происходит. Они сознавали только одно:
что конец наступил и что за ними везде, везде следит непонятливый взор
угрюмого идиота. Мельком, словно во сне, припоминались некоторым стари-
кам примеры из истории, и в особенности из эпохи, когда градоначальство-
вал Бородавкин, который навел в город оловянных солдатиков и однажды, в
минуту безумной отваги, скомандовал им: "Ломай!" Но ведь тогда все-таки
была война, а теперь... без всякого повода... среди глубокого земского
мира...
Угрюм-Бурчеев мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на
губах его играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту мину-
ту, когда он, в порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец
правой руки. Он был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже шел дальше
простого разрушения. Он рассортировывал жителей по росту и телосложению;
он разводил мужей с законными женами и соединял с чужими; он раскассиро-
вывал детей по семьям, соображаясь с положением каждого семейства; он
назначал взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т.д.
Клятва, данная начальнику, наполовину уже выполнена. Все начеку, все ки-
пит, все готово вынырнуть во всеоружии; остаются подробности, но и те
давным-давно предусмотрены и решены. Какая-то сладкая восторженность
пронизывала все существо угрюмого прохвоста и уносила его далеко, дале-
ко.
В упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небес-
ные, и, казалось, это зрелище приводило его в недоумение.
- Зачем? - бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал и
что-то соображал.
Что именно?
Через полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по
мере того, как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело
Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний, ближайший к реке дом; в
последний раз звякнул удар топора, а река не унималась. По-прежнему она
текла, дышала, журчала и извивалась; по-прежнему один берег ее был крут,
а другой представлял луговую низину, на далекое пространство заливаемую,
в весеннее время, водой. Бред продолжался.
Громадные кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и
ждали только мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот
бродил между грудами и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не
похитил драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал:
- Уйму, я ее уйму!
И вот вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши
будочников, он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство,
указал глазами на течение и ясным голосом произнес:
- От сих мест - до сих!
Как ни были забиты обыватели, он и они восчувствовали. До сих пор
разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до
дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но
он даже не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем люди
мешкают.
- Гони! - скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся
толпу.
Борьба с природой восприяла начало.
Масса, с тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами
закопошилась в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова сделались неис-
тощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть притязаний, тем рас-
тяжимее становилась сумма орудий, подлежавших ее эксплуатации.
Много было наезжих людей, которые разоряли Глупов; одни - ради шутки,
другие - в минуту грусти, запальчивости или увлечения; но Угрюм-Бурчеев
был первый, который задумал разорить город серьезно. От зари до зари ки-
шели люди в воде, вбивая в дно реки сваи и заваливая мусором и навозом
пропасть, казавшуюся бездонною. Но слепая стихия шутя рвала и разметыва-
ла наносимый ценою нечеловеческих усилий хлам и с каждым разом все глуб-
же и глубже прокладывала себе ложе. Щепки, навоз, солома, мусор - все
уносилось быстриной в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев, с удивлением, до-
ходящим до испуга, следил "непонятливым" оком за этим почти волшебным
исчезновением его надежд и намерений.
Наконец люди истомились и стали заболевать. Сурово выслушивал Уг-
рюм-Бурчеев ежедневные рапорты десятников о числе выбывших из строя ра-
бочих и, не дрогнув ни одним мускулом, командовал:
- Гони!
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника,
где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине во-
доворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом городе
считал себя свободным от работ, и стали толкать его в реку. Однако пред-
водитель пошел не сразу, но протестовал и ссылался на какие-то права.
- Гони! - скомандовал Угрюм-Бурчеев.
Толпа загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засу-
чивал штаны, она почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.
Но тут встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду
всех, так что скоро нечего было валить в реку. Принялись за последнюю
груду, на которую Угрюм-Бурчеев надеялся как на каменную гору. Река за-
думалась, забуровила дно, но через мгновение потекла веселее прежнего.
Однажды, однако, счастье улыбнулось ему. Собрав последние усилия и
истощив весь запас мусора, жители принялись за строительный материал и
разом двинули в реку целую массу его. Затем толпы с гиком бросились в
воду и стали погружать материал на дно. Река всею массою вод хлынула на
это новое препятствие и вдруг закрутилась на одном месте. Раздался
треск, свист и какое-то громадное клокотание, словно миллионы неведомых
гадин разом пустили свой шип из водяных хлябей. Затем все смолкло: река
на минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой сторо-
не.
К вечеру разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а
вода между тем все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; каза-
лось, что где-то рушатся целые деревни, и там раздаются вопли, стоны и
проклятия. Плыли по воде стоги сена, бревна, обломки изб и, достигнув
плотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять выплывали и
сбивались в кучу в одном месте. Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого
не предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он до того просвет-
лел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.
- Тако да видят людие! - сказал он, думая попасть в господствовавший
в то время фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив, что он
все-таки не более как прохвост, обратился к будочникам и приказал сог-
нать городских попов:
- Гони!
Нет ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою
и не угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на
теле. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с себя всякое иго действи-
тельности и начинает рисовать своему обладателю предприятия самые гран-
диозные. Погасить солнце, провертеть в земле дыру, через которую можно
было бы наблюдать за тем, что делается в аду, - вот единственные цели,
которые истинный прохвост признает достойными своих усилий. Голова его
уподобляется дикой пустыне, во всех закоулках которой восстают образы
самой привередливой демонологии. Все это мятется, свистит, гикает и, шу-
мя невидимыми крыльями, устремляется куда-то в темную, безрассветную
даль...
То же произошло и с Угрюм-Бурчеевым. Едва увидел он массу воды, как в
голове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное мо-
ре. И так как за эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он стал
развивать ее дальше и дальше. Есть море - значит, есть и флоты; во-пер-
вых, разумеется, военный, потом торговый. Военный флот то и дело бомбар-
дирует; торговый - перевозит драгоценные грузы. Но так как Глупов всем
изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий, не пот-
ребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и
проч., суть совершенно голодные и притом до чрезмерности жадные, то ес-
тественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова. Явля-
ется великое изобилие звонкой монеты, которую, однако ж, глуповцы прези-
рают и бросают в навоз, а из навоза секретным образом выкапывают ее ев-
реи и употребляют на исходатайствование железнодорожных концессий.
И что ж! - все эти мечты рушились на другое же утро. Как ни стара-
тельно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, как ни охраняли они
ее неприкосновенность в течение целой ночи, измена уже успела проникнуть
в ряды их.
Едва успев продрать глаза, Угрюм-Бурчеев тотчас же поспешил полюбо-
ваться на произведение своего гения, но, приблизившись к реке, встал как
вкопанный. Произошел новый бред. Луга обнажились; остатки монументальной
плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двига-
лась в своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.
Некоторое время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным лю-
бопытством следил он, как волна плывет за волною, сперва одна, потом
другая, и еще, и еще... И все это куда-то стремится и где-то, должно
быть, исчезает...
Вдруг он пронзительно замычал и порывисто повернулся на каблуке.
- Напра-во кру-гом! за мной! - раздалась команда.
Он решился. Река не захотела уйти от него - он уйдет от нее. Место,
на котором стоял старый Глупов, опостылело ему. Там не повинуются сти-
хии, там овраги и буераки на каждом шагу преграждают стремительный бег;
там воочию совершаются волшебства, о которых не говорится ни в регламен-
тах, ни в сепаратных предписаниях начальства. Надо бежать!
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и
едва поспевая, следовали обыватели. Наконец, к вечеру, он пришел. Перед
глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности кото-
рой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати
взоры - везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до
бесконечности. Это был тоже бред, но бред, точь-в-точь совпадавший с тем
бредом, который гнездился в его голове...
- Здесь! - крикнул он ровным, беззвучным голосом.
Строился новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало
на свет что-то иное, чему еще не было в то время придумано названия и
что лишь в позднейшее время сделалось известным под довольно определен-
ным названием "дурных страстей" и "неблагонадежных элементов". Непра-
вильно было бы, впрочем, полагать, что это "иное" появилось тогда в пер-
вый раз; нет, оно уже имело свою историю...
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Ко-
зыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и ки-
сельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственно-
го сочинения книгу под названием "Письма к другу о водворении на земле
добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный
материал для истории русского либерализма, то читатель, конечно, не по-
сетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Отец Ионки, Семен Козырь, был простой мусорщик, который, воспользо-
вавшись смутными временами, нажил себе значительное состояние. В краткий
период безначалия (см. "Сказание о шести градоначальницах"), когда, в
течение семи дней, шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило
правления, он, с изумительною для глуповца ловкостью, перебегал от одной
партии к другой, причем так искусно заметал следы свои, что законная
власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею и
солиднейшею поддержкой ее. Пользуясь этим ослеплением, он сначала продо-
вольствовал войска Ираидки, потом войска Клементинки, Амальки, Нельки и,
наконец, кормил крестьянскими лакомствами Дуньку-толстопятую и Матрен-
ку-ноздрю. За все это он получал деньги по справочным ценам, которые сам
же сочинял, а так как для Мальки, Нельки и прочих время было горячее и
считать деньги некогда, то расчеты кончались тем, что он запускал руку в
мешок и таскал оттуда пригоршнями.
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер - никто ни-
чего не знал об интригах Козыря, так что когда приехал в Глупов подлин-
ный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка "оного нелепого и
смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только
не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это
"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революций
гражданин".
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за
то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за
то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника,
выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для осно-
вания в городе академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь не только
не забывал ни Симеона-Богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства
градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды в год.
Долго памятен был указ, которым Двоекуров возвещал обывателям об отк-
рытии пивоваренного завода и разъяснял вред водки и пользу пива. "Водка,
- говорилось в том указе, - не токмо не вселяет веселонравия, как многие
полагают, но, при довольном употреблении, даже отклоняет от оного и по-
рождает страсть к убивству. Пива же можно кушать сколько угодно и без
всякой опасности, ибо оное не печальные мысли внушает, а токмо добрые и
веселые. А потому советуем и приказываем: водку кушать только перед обе-
дом, но и то из малой рюмки; в прочее же время безопасно кушать пиво,
которое ныне в весьма превосходном качестве и не весьма дорогих цен из
заводов 1-й гильдии купца Семена Козыря отпущается". Последствия этого
указа были для Козыря бесчисленны. В короткое время он до того процвел,
что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а "нужно-де мне, Козы-
рю, вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться".
Во время градоначальстования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще
больше, благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему вну-
чатой сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно
скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав поли-
цейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к
скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб "по такции", и ежели
между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Но как пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось.
Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой-стрельчихой, которая заняла мес-
то Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; кня-
зя Орлова звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом ко-
ротки, что он, Козырь, "много им насчет национальной политики толковал,
да мало они поняли".
В одно прекрасное утро, нежданно-негаданно, призвал Фердыщенко Козыря
и повел к нему такую речь:
- Правда ли, - говорил он, - что ты, Семен, светлейшего Римской импе-
рии князя Григория Григорьевича Орлова Гришкою величал и, ходючи по ка-
бакам, перед всякого звания людьми за приятеля себя выдавал?
Козырь замялся.
- И на то у меня свидетели есть, - продолжал Фердыщенко таким тоном,
который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.
Козырь побледнел.
- И я тот твой бездельный поступок, по благодушию своему, прощаю! -
вновь начал Фердыщенко, - а которое ты имение награбил, и то имение твое
отписываю я, бригадир, на себя. Ступай и молись богу.
И точно: в тот же день отписал бригадир на себя Козыреву движимость и
недвижимость, подарив, однако, виновному хижину на краю города, чтобы
было где душу спасти и себя прокормить.
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на за-
кате дней вдруг почувствовал прилив "дурных страстей" и "неблагонадежных
элементов". Стал проповедывать, что собственность есть мечтание, что
только нищие да постники взойдут в Царствие Небесное, а богатые да браж-
ники будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обра-
щаясь к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду
выслушивали благодушно), прибавлял:
- Вот и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными
угольями трапезовать станешь, а я, Семен, тем временем на лоне Авраамлем
почивать буду.
Таков был первый глуповский демагог.
Ионы Козыря не было в Глупове, когда отца его постигла страшная ка-
тастрофа. Когда он возвратился домой, все ждали, что поступок Фердыщенки
приведет его, по малой мере, в негодование; но он выслушал дурную весть
спокойно, не выразив ни огорчения, ни даже удивления. Это была довольно
развитая, но совершенно мечтательная натура, которая вполне безучастно
относилась к существующему факту и эту безучастность восполняла большою
дозою утопизма. В голове его мелькал какой-то рай, в котором живут доб-
родетельные люди, делают добродетельные дела и достигают добродетельных
результатов. Но все это именно только мелькало, не укладываясь в опреде-
ленные формы и не идя далее простых и не вполне ясных афоризмов. Самая
книга "О водворении на земле добродетели" была не что иное, как свод по-
добных афоризмов, не указывавших и даже не имевших целью указать на ка-
кие-либо практические применения. Ионе приятно было сознавать себя доб-
родетельным, а, конечно, еще было бы приятнее, если б и другие тоже соз-
навали себя добродетельными. Это была потребность его мягкой, мечта-
тельной натуры; это же обусловливало для него и потребность пропаганды.
Сожительство добродетельных с добродетельными, отсутствие зависти, огор-
чений и забот, кроткая беседа, тишина, умеренность - вот идеалы, которые
он проповедовал, ничего не зная о способах их осуществления.
Несмотря на свою расплывчатость, учение Козыря приобрело, однако ж,
столько прозелитов в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелиш-
ним обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу "О водворении
на земле добродетели" и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого
автора для освидетельствования.
- Чел я твою, Ионкину, книгу, - сказал он, - и от многих надписанных
в ней злодейств был приведен в омерзение.
Ионка казался изумленным. Бородавкин продолжал:
- Мнишь ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что
добродетель не от тебя, а от Бога, и от Бога же всякому человеку прис-
тойное место указано.
Ионка изумлялся все больше и больше этому приступу и не столько со
страхом, сколько с любопытством ожидал, к каким Бородавкин придет выво-
дам.
- Ежели есть на свете клеветники, тати, злодеи и душегубцы (о чем и в
указах неотступно публикуется), - продолжал градоначальник, - то с чего
же тебе, Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и кто тебе такую власть
дал, чтобы всех сил людей от природных их званий отставить и зауряд с
добродетельными людьми в некоторое смеха достойное место, тобою "раем"
продерзостно именуемое, включить?
Ионка разинул было рот для некоторых разъяснений, но Бородавкин прер-
вал его:
- Погоди. И ежели все люди "в раю" в песнях и плясках время препро-
вождать будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению, землю пахать
станет? и вспахавши сеять? и посеявши жать? и собравши плоды, оными гос-
под дворян и прочих чинов людей довольствовать и питать?
Опять разинул рот Ионка, и опять Бородавкин удержал его порыв.
- Погоди. И за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом
скорым, и присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это,
Бородавкин изодрал и растоптал), с тобою же самим, яко с растлителем
добрых нравов, по предварительной отдаче на поругание, поступить, как
мне, градоначальнику, заблагорассудится.
Таким образом, Ионой Козырем начался мартиролог глуповского либера-
лизма.
Разговор этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели
Ионку на базар и, дабы сделать вид его более омерзительным, надели на
него сарафан (так как в числе последователей Козырева учения было много
женщин), а на груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В
довершение всего квартальные приглашали торговых людей плевать на прес-
тупника, что и исполнялось. К вечеру Ионки не стало.
Таков был первый дебют глуповского либерализма. Несмотря, однако ж,
на неудачу, "дурные страсти" не умерли, а образовали традицию, которая
переходила преемственно из поколения в поколение и при всех последующих
градоначальниках. К сожалению, летописцы не предвидели страшного расп-
ространения этого зла в будущем, а потому, не обращая должного внимания
на происходившие перед ними факты, заносили их в свои тетрадки с прис-
корбною краткостью. Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем
дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то,
что говорит хульные слова, а слова те в том состояли, что "всем-де людям
в еде равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем,
кто ест мало". "И сидя на цепи, Ивашка умре", - прибавляет летописец.
Другой пример случился при Микаладзе, который хотя был сам либерал, но,
по страстности своей натуры, а также по новости дела, не всегда мог воз-
держиваться от заушений. Во время его управления городом тридцать три
философа были рассеяны по лицу земли за то, что "нелепым обычаем говори-
ли: трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит от плодов безделья сво-
его". Третий пример был при Беневоленском, когда был "подвергнут
расспросным речам" дворянский сын Алешка Беспятов, за то, что к укору
градоначальнику, любившему заниматься законодательством, утверждал: "ху-
ды те законы, кои писать надо, а те законы исправны, кои и без письма в
естестве у каждого человека нерукотворно написаны". И он тоже "от
расспросных речей да с испугу и с боли умре". После Беспятова либе-
ральный мартиролог временно прекратился. Прыщ и Иванов были глупы; дю
Шарио же был и глуп, и, кроме того, сам заражен либерализмом. Грустилов,
в первую половину своего градоначальствования, не только не препятство-
вал, но даже покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с
вольным обращением, к которому имел непреодолимую склонность. Только
впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в
руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало, в
лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, сос-
тояла в том, что "все мы, что человеки, что скоты - все помрем и все к
чертовой матери пойдем". Вместе с Линкиным чуть было не попались впросак
два знаменитейшие философа того времени, Фунич и Мерзицкий, но вовремя
спохватились и начали, вместе с Грустиловым, присутствовать при "восхи-
щениях" (см. "Поклонение мамоне и покаяние"). Поворот Грустилова дал ли-
берализму новое направление, которое можно назвать центробежно-центрост-
ремительно-неисповедимо-завиральным. Но это был все-таки либерализм, а
потому и он успеха иметь не мог, ибо уже наступила минута, когда либера-
лизма не требовалось вовсе. Не требовалось совсем, ни под каким видом,
ни к каких формах, ни даже в форме нелепости, ни даже в форме восхищения
начальством.
Восхищение начальством! что значит восхищение начальством? Это значит
такое оным восхищение, которое в то же время допускает и возможность
оным невосхищения! А отсюда до революции - один шаг!
Со вступлением в должность градоначальника Угрюм-Бурчеева либерализм
в Глупове прекратился вовсе, а потому и мартиролог не возобновлялся.
"Будучи, выше меры, обременены телесными упражнениями, - говорит летопи-
сец, - глуповцы, с устатку, ни о чем больше не мыслили, кроме как о вып-
рямлении согбенных работой телес своих". Таким образом продолжалось все
время, покуда Угрюм-Бурчеев разрушал старый город и боролся с рекою. Но
по мере того как новый город приходил к концу, телесные упражнения сок-
ращались, а вместе с досугом из-под пепла возникало и пламя измены...
Дело в том, что по окончательном устройстве города последовал целый
ряд празднеств. Во-первых, назначен был праздник по случаю переименова-
ния города из Глупова в Непреклонск; во-вторых, последовал праздник в
воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателя-
ми; и, в-третьих, по случаю наступления осеннего времени, сам собой по-
дошел праздник "предержащих властей". Хотя, по первоначальному проекту
Угрюм-Бурчеева, праздники должны были отличаться от будней только тем,
что в эти дни жителям, вместо работ, предоставлялось заниматься усилен-
ной маршировкой, но на этот раз бдительный градоначальник оплошал. Бес-
сонная ходьба по прямой линии до того сокрушила его железные нервы, что,
когда затих в воздухе последний удар топора, он едва успел крикнуть:
"Шабаш!" - как тут же повалился на землю и захрапел, не сделав даже рас-
поряжения о назначении новых шпионов.
Изнуренные, обруганные и уничтоженные, глуповцы, после долгого пере-
рыва, в первый раз вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга - и
вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но
чувствовали, что воздух наполнен сквернословием и что далее дышать в
этом воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории
моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? -
ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильди-
баевы, Негодяевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот
бесславный прохвост! И все это глушило, грызло, рвало зубами - во имя
чего? Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно иск-
ривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором
в руках, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смерт-
ный приговор прошедшему, настоящему и будущему...
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело
храпел. Теперь он был у всех на виду; всякий мог свободно рассмотреть
его и убедиться, что это подлинный идиот - и ничего более.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще
могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то все-
покоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может пора-
жать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный,
когда ни на ком не тяготел его, исполненный бесстыжества, взор, делалось
ясным, что это "громадное", это "всепокоряющее" - не что иное, как иди-
отство, не нашедшее себе границ.
Как ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязан-
ности вникать в таинственный смысл выражения "курицын сын" была нас-
только сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева.
Это был уже значительный шаг вперед в деле преуспеяния "неблагонадежных
элементов". Прохвост проснулся, но взор его уже не произвел прежнего
впечатления. Он раздражал, но не пугал. Убеждение, что это не злодей, а
простой идиот, который шагает все прямо и ничего не видит, что делается
по сторонам, с каждым днем приобретало все больший и больший авторитет.
Но это раздражало еще сильнее. Мысль, что шагание бессрочно, что в идио-
те таится какая-то сила, которая цепенит умы, сделалась невыносимою.
Никто не задавался предположениями, что идиот может успокоиться или об-
ратиться к лучшим чувствам и что при таком обороте жизнь сделается воз-
можною и даже, пожалуй, спокойною. Не только спокойствие, но даже самое
счастье казалось обидным и унизительным, в виду этого прохвоста, который
единолично сокрушил целую массу мыслящих существ.
"Он" даст какое-то счастье! "Он" скажет им: я вас разорил и оглушил,
а теперь позволю вам быть счастливыми! И они выслушают эту речь хладнок-
ровно! они воспользуются его дозволением и будут счастливы! Позор!!!
А Угрюм-Бурчеев все маршировал и все смотрел прямо, отнюдь не подоз-
ревая, что под самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не воо-
чию выплывают на поверхность неблагонадежные элементы. По примеру всех
благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль,
так долго зревшая в его заскорузлой голове, наконец осуществилась, что
он подлинно обладает прямою линией и может маршировать по ней сколько
угодно. Затем, имеется ли на этой линии что-нибудь живое, и может ли это
"живое" ощущать, мыслить, радоваться, страдать, способно ли оно, нако-
нец, из "благонадежного" обратиться в "неблагонадежное" - все это не
составляло для него даже вопроса...
Раздражение росло тем сильнее, что глуповцы все-таки обязывались вы-
полнять все запутанные формальности, которые были заведены Угрюм-Бурчее-
вым. Чистились, подтягивались, проходили через все манежи, строились в
каре, разводились по работам и проч. Всякая минута казалась удобною для
освобождения, и всякая же минута казалась преждевременною. Происходили
беспрерывные совещания по ночам; там и сям прорывались одиночные случаи
нарушения дисциплины; но все это было как-то до такой степени разрознен-
но, что в конце концов могло, самою медленностью процесса, возбудить по-
дозрительность даже в таком убежденном идиоте, как Угрюм-Бурчеев.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня
и шорох во время ночи. Он видел, как, с наступлением сумерек, какие-то
тени бродили по городу и исчезали неведомо куда, и как, с рассветом дня,
те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Нес-
колько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался вы-
бежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но су-
еверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и
ведьм.
И вот однажды появился по всем поселенным единицам приказ, возвещав-
ший о назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу...
Но здесь я должен сознаться, что тетрадки, которые заключали в себе
подробности этого дела, неизвестно куда утратились. Поэтому я нахожусь
вынужденным ограничиться лишь передачею развязки этой истории, и то бла-
годаря тому, что листок, на котором она описана, случайно уцелел.
"Через неделю (после чего?), - пишет летописец, - глуповцев поразило
неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто
неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось,
буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя ка-
кие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в
городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились,
животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно
близилось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой.
Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неиспо-
ведимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.
Оно пришло...
В эту торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпу-
сом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:
- Придет...
Но не успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост мо-
ментально исчез, словно растаял в воздухе.
История прекратила течение свое".
К о н е ц


ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ДОКУМЕНТЫ



I. МЫСЛИ О ГРАДОНАЧАЛЬНИЧЕСКОМ ЕДИНОМЫСЛИИ, А ТАКЖЕ О
ГРАДОНАЧАЛЬНИ-


ЧЕСКОМ ЕДИНОВЛАСТИИ И О ПРОЧЕМ
Сочинил глуповский градоначальник
Василиск Бородавкин26

Необходимо, дабы между градоначальниками царствовало единомыслие.
Чтобы они, так сказать, по всему лицу земли едиными устами. О вреде гра-
доначальнического многомыслия распространюсь кратко. Какие суть градона-
чальниковы права и обязанности? - Права сии суть: чтобы злодеи трепета-
ли, а прочие чтобы повиновались. Обязанности суть: чтобы употреблять ме-
ры кротости, но не упускать из вида мер строгости. Сверх того, поощрять
науки. В сих кратких чертах заключается недолгая, но и не легкая градо-
начальническая наука. Размыслим кратко, что из сего произойти может?
"Чтобы злодеи трепетали" - прекрасно! Но кто же сии злодеи? Очевидно,
что при многомыслии по сему предмету может произойти великая в действиях
неурядица. Злодеем может быть вор, но это злодей, так сказать, третьес-
тепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степе-
ни, наконец, злодеем может быть вольнодумец - это уже злодей настоящий,
и притом закоренелый и нераскаянный. Из сих трех сортов злодеев, конеч-
но, каждый должен трепетать, но в равной ли мере? Нет, не в равной. Вору
следует трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбож-
ному вольнодумцу. Сей последний должен всегда видеть перед собой пронзи-
тельный градоначальнический взор и оттого трепетать беспрерывно. Теперь,
ежели мы допустим относительно сей материи в градоначальниках многомыс-
лие, то, очевидно, многое выйдет наоборот, а именно: безбожники будут
трепетать умеренно, воры же и убийцы всеминутно и прежестоко. И таким
образом упразднится здравая административная экономия и нарушится вели-
чественная административная стройность!
Но последуем далее. Выше сказано: "прочие чтобы повиновались" - но
кто же сии "прочие"? Очевидно, здесь разумеются обыватели вообще; однако
же и в сем общем наименовании необходимо различать: во-первых, благород-
ное дворянство, во-вторых, почтенное купечество и, в-третьих, земле-
дельцев и прочий подлый народ. Хотя бесспорно, что каждый из сих трех
сортов обывателей обязан повиноваться, но нельзя отрицать и того, что
каждый из них может употребить при этом свой особенный, ему свойственный
манер. Например, дворянин повинуется благородно и вскользь предъявляет
резоны; купец повинуется с готовностью и просит принять хлеб-соль; нако-
нец, подлый народ повинуется просто и, чувствуя себя виноватым, раскаи-
вается и просит прощения. Что будет, ежели градоначальник в сии оттенки
не вникнет, а особливо ежели он подлому народу предоставит предъявлять
резоны? Страшусь сказать, но опасаюсь, что в сем случае градоначальни-
ческое многомыслие может иметь последствия не только вредные, но и с
трудом исправимые!
Рассказывают следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в ко-
фейную, спросил себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною мо-
нетою, в сдачу, монету проглотил, а водку вылил себе в карман. Вполне
сему верю, ибо при градоначальнической озабоченности подобные пагубные
смешения весьма возможны. Но при этом не могу не сказать: вот как градо-
начальники должны быть осторожны в рассмотрении своих собственных
действий!
Последуем еще далее. Выше я упомянул, что у градоначальников, кроме
прав, имеются еще и обязанности. "Обязанности!" - о, сколь горькое это
для многих градоначальников слово! Но не будем, однако ж, поспешны, гос-
пода мои любезные сотоварищи! размыслим зрело, и, может быть, мы увидим,
что, при благоразумном употреблении, даже горькие вещества могут легко
превращаться в сладкие! Обязанности градоначальнические, как уже сказа-
но, заключаются в употреблении мер кротости, без пренебрежения, однако,
мерами строгости. В чем выражаются меры кротости? Меры сии преимущест-
венно выражаются в приветствиях и пожеланиях. Обыватели, а в особенности
подлый народ, великие до сего охотники; но при этом необходимо, чтобы
градоначальник был в мундире и имел открытую физиономию и благосклонный
взгляд. Нелишнее также, чтобы на лице играла улыбка. Мне неоднократно
случалось в сем триумфальном виде выходить к обывательским толпам, и
когда я звучным и приятным голосом восклицал: "Здорово, ребята!" - то,
ручаюсь честью, немного нашлось бы таких, кои не согласились бы, по пер-
вому моему приветливому знаку, броситься в воду и утопиться, лишь бы
снискать благосклонное мое одобрение. Конечно, я никогда сего не требо-
вал, но, признаюсь, такая на всех лицах видная готовность всегда меня
радовала. Таковы суть меры кротости. Что же касается до мер строгости,
то они всякому, даже не бывшему в кадетских корпусах, довольно известны.
Стало быть, распространяться об них не стану, а прямо приступлю к описа-
нию способов применения тех и других мероприятий.
Прежде всего замечу, что градоначальник никогда не должен действовать
иначе, как чрез посредство мероприятий. Всякое его действие не есть
действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть
такие же меры внутренней политики, как и экзекуция. Обыватель всегда в
чем-нибудь виноват и потому всегда же надлежит на порочную его волю воз-
действовать. В сем-то смысле первою мерою воздействия и должна быть мера
кротости. Ибо, ежели градоначальник, выйдя из своей квартиры, прямо нач-
нет палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и,
как древний Марий, останется на развалинах один с письмоводителем. Таким
образом, употребив первоначально меру кротости, градоначальник должен
прилежно смотреть, оказала ли она надлежащий плод, и когда убедится, что
оказала, то может уйти домой; когда же увидит, что плода нет, то обязан,
нимало не медля, приступить к мерам последующим. Первым действием в сем
смысле должен быть суровый вид, от коего обыватели мгновенно пали бы на
колени. При сем: речь должна быть отрывистая, взор обещающий дальнейшие
распоряжения, походка неровная, как бы судорожная. Но если и затем толпа
будет продолжать упорствовать, то надлежит: набежав с размаху, вырвать
из оной одного или двух человек, под наименованием зачинщиков, и, отсту-
пя от бунтовщиков на некоторое расстояние, немедля распорядиться. Если
же и сего недостаточно, то надлежит: отделив из толпы десятых и признав
их состоящими на правах зачинщиков, распорядиться подобно как с первыми.
По большей части, сих мероприятий (особенно если они употреблены благов-
ременно и быстро) бывает достаточно; однако может случиться и так, что
толпа, как бы окоченев в своей грубости и закоренелости, коснеет в ожес-
точении. Тогда надлежит палить.
Итак, вот какое существует разнообразие в мероприятиях, и какая пот-
ребна мудрость в уловлении всех оттенков их. Теперь представим себе, что
может произойти, если относительно сей материи будет существовать пагуб-
ное градоначальническое многомыслие? А вот что: в одном городе градона-
чальник будет довольствоваться благоразумными распоряжениями, а в дру-
гом, соседнем, другой градоначальник, при тех же обстоятельствах, будет
уже палить. А так как у нас все на слуху, то подобное отсутствие едино-
мыслия может в самих обывателях поселить резонное недоумение и даже мно-
гомыслие. Конечно, обыватели должны быть всегда готовы к перенесению
всякого рода мероприятий, но при сем они не лишены некоторого права на
их постепенность. В крайнем случае, они могут даже требовать, чтобы с
ними первоначально распорядились, и только потом уже палили. Ибо, как я
однажды сказал, ежели градоначальник будет палить без расчета, то со
временем ему даже не с кем будет распорядиться... И таким образом вновь
упразднится административная экономия, и вновь нарушится величественная
административная стройность.
И еще я сказал: градоначальник обязан насаждать науки. Это так. Но и
в сем разе необходимо дать себе отчет: какие науки? Науки бывают разные;
одни трактуют об удобрении полей, о построении жилищ человеческих и
скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости - сии суть по-
лезные; другие, напротив, трактуют о вредном фармасонском и якобинском
вольномыслии, о некоторых, якобы природных человеку, понятиях и правах,
причем касаются даже строения мира - сии суть вредные. Что будет, ежели
один градоначальник примется насаждать первые науки, а другой - вторые?
Во-первых, последний будет за сие предан суду и чрез то лишится права на
пенсию; во-вторых, и для самих обывателей будет от того не польза, а
вред. Ибо, встретившись где-либо на границе, обыватель одного города бу-
дет вопрошать об удобрении полей, а обыватель другого города, не вняв
вопрошающего, будет отвечать ему о естественном строении миров. И таким
образом, поговорив между собой, разойдутся.
Следственно, необходимость и польза градоначальнического единомыслия
очевидны. Развив сию материю в надлежащей полноте, приступим к рассужде-
нию о средствах к ее осуществлению
Для сего предлагаю кратко:
1) Учредить особливый воспитательный градоначальнический институт.
Градоначальники, как особливо обреченные, должны и воспитание получать
особливое. Следует градоначальников от сосцов материнских отлучать и
воспитывать не обыкновенным материнским млеком, а млеком указов прави-
тельствующего сената и предписаний начальства. Сие есть истинное млеко
градоначальниково, и напитавшийся им тверд будет в единомыслии и станет
ревниво и строго содержать свое градоначальство. При сем: прочую пищу
давать умеренную, от употребления вина воздерживать безусловно, в
нравственном же отношении внушать ежечасно, что взыскание недоимок есть
первейший градоначальника долг и обязанность. Для удовлетворения вообра-
жения допускать картинки. Из наук преподавать три: а) арифметику, как
необходимое пособие при взыскании недоимок; б) науку о необходимости
очищать улицы от навоза; и в) науку о постепенности мероприятий. В рек-
реационное время занимать чтением начальственных предписаний и анекдотов
из жизни доблестных администраторов. При такой системе можно сказать на-
перед: а) что градоначальники будут крепки и б) что они не дрогнут.
2) Издавать надлежащие руководства. Сие необходимо в видах устранения
некоторых гнусных слабостей. Хотя и вскормленный суровым градоначальни-
ческим млеком, градоначальник устроен, однако же, яко и человеки, и,
следовательно, имеет некоторые естественные надобности. Одна из сих на-
добностей - и преимущественнейшая - есть привлекательный женский пол.
Нельзя довольно изъяснить, сколь она настоятельна и сколь много от нее
ущерба для казны происходит. Есть градоначальники, кои вожделеют ежемг-
новенно и, находясь в сем достойном жалости виде, оставляют резолюции
городнического правления по целым месяцам без утверждения. Надлежит,
чтобы упомянутые выше руководства от сей пагубной надобности градона-
чальников предостерегали и сохраняли супружеское их ложе в надлежащей
опрятности. Вторая весьма пагубная слабость есть приверженность градона-
чальников к утонченному столу и изрядным винам. Есть градоначальники,
кои до того объедаются присылаемыми от купцов стерлядями, что в скором
времени тучнеют и делаются к предписаниям начальства весьма равнодушны-
ми. Надлежит и в сем случае освежать градоначальников руководительными
статьями, а в крайности - даже пригрозить градоначальническим суровым
млеком. Наконец, третья и самая гнусная слаб... (Здесь рукопись на нес-
колько строк прерывается, ибо автор, желая засыпать написанное песком,
залил, по ошибке, чернилами. Сбоку приписано: "сие место залито чернила-
ми, по ошибке".)
3) Устраивать от времени до времени секретные в губернских городах
градоначальнические съезды. На съездах сих занимать их чтением градона-
чальнических руководств и освежением в их памяти градоначальнических на-
ук. Увещевать быть твердыми и не взирать.
и 4) Ввести систему градоначальнического единонаграждения. Но материя
сия столь обширна, что об ней надеюсь говорить особо.
Утвердившись таким образом в самом центре, единомыслие градоначальни-
ческое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыва-
тель, уразумев, что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б)
палят также единомысленно, - будет единомысленно же и изготовляться к
восприятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им
деваться. Не будет, следственно, ни свары, ни розни, а будут распоряже-
ния и пальба повсеместная.
В заключение скажу несколько слов о градоначальническом единовластии
и о прочем. Сие также необходимо, ибо без градоначальнического единов-
ластия невозможно и градоначальническое единомыслие. Но на сей счет мне-
ния существуют различные. Одни, например, говорят, что градоначальничес-
кое единовластие состоит в покорении стихий. Один градоначальник мне
лично сказывал: какие, брат, мы с тобой градоначальники! у меня солнце
каждый день на востоке встает, и я не могу распорядиться, чтобы оно
вставало на западе! Хотя слова сии принадлежат градоначальнику подлинно
образцовому, но я все-таки похвалить их не могу. Ибо желать следует
только того, что к достижению возможно; ежели же будешь желать недости-
жимого, как, например. укрощения стихий, прекращения течения времени и
подобного, то сим градоначальническую власть не токмо не возвысишь, а
наипаче сконфузишь. Посему о градоначальническом единовластии следует
трактовать совсем не с точки зрения солнечного восхода или иных враждеб-
ных стихий, а с точки зрения заседателей, советников и секретарей раз-
личных ведомств, правлений и судов. По моему мнению, все сии лица суть
вредные, ибо они градоначальнику, в его, так сказать, непрерывном адми-
нистративном беге, лишь поставляют препоны...
Здесь прерывается это замечательное сочинение. Далее следуют лишь
краткие заметки, вроде: "проба пера", "попка дурак", "рапорт", "рапорт",
"рапорт" и т.п.


II. О БЛАГОВИДНОЙ ВСЕХ ГРАДОНАЧАЛЬНИКОВ НАРУЖНОСТИ



Сочинил градоначальник,
князь Ксаверий Георгиевич Микаладзе27
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был
не тучен и не скареден, рост имел не огромный, но и не слишком малый,
сохранял пропорциональность во всех частях тела и лицом обладал чистым,
не обезображенным ни бородавками, ни (от чего Боже сохрани!) злокачест-
венными сыпями. Глаза у него должны быть серые, способные по обстоя-
тельствам выражать и милосердие, и суровость. Нос надлежащий. Сверх то-
го, он должен иметь мундир.
Излишняя тучность точно так же, как и излишняя скаредность, равно мо-
гут иметь неприятные последствия. Я знал одного градоначальника, который
хотя и отлично знал законы, но успеха не имел, потому что от туков, во
множестве скопленных в его внутренностях, задыхался. Другого градона-
чальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому что
едва появился в своем городе, как сразу же был прозван от обывателей од-
ною из тощих фараоновых коров, и затем уже ни одно из его распоряжений
действительной силы иметь не могло. Напротив того, градоначальник не
тучный, но и не тощий, хотя бы и не был сведущ в законах, всегда имеет
успех. Ибо он бодр, свеж, быстр и всегда готов.
То, что сказано выше о тучности и скаредности, применяется и к градо-
начальническому росту. Истинный сей рост - между 6-ю и 8-ю вершками. По-
разительны примеры, представляемые неисполнением сего на первый взгляд
ничтожного правила. Мне лично известно таковых три. В одной из при-
волжских губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком, и что
же? - прибыл в тот город малого роста ревизор, вознегодовал, повел под-
копы и достиг того, что сего, впрочем, достойного человека предали суду.
В другой губернии столь же рослый градоначальник страдал необыкновенной
величины солитером. Наконец, третий градоначальник имел столь малый
рост, что не мог вмещать пространных законов, и от натуги умре. Таким
образом, все трое пострадали по причине непоказанного роста.
Сохранение пропорциональности частей тела также не маловажно, ибо
гармония есть первейший закон природы. Многие градоначальники обладают
длинными руками, и за это со временем отрешаются от должностей; многие
отличаются особливым развитием иных оконечностей, или же уродливою их
малостью, и от того кажутся смешными или зазорными. Сего всемерно избе-
гать надлежит, ибо ничто так не подрывает власть, как некоторая выдающа-
яся или заметная для всех гнусность.
Чистое лицо украшает не только градоначальника, но и всякого челове-
ка. Сверх того, оно оказывает многочисленные услуги, из коих первая -
доверие начальства. Кожа гладкая без изнеженности, вид смелый без дер-
зости, физиономия открытая без наглости - все сие пленяет начальство,
особливо если градоначальник стоит, подавшись корпусом вперед и как бы
устремляясь. Малейшая бородавка может здесь нарушить гармонию и сообщить
градоначальнику вид продерзостный. Вторая услуга, оказываемая чистым ли-
цом, есть любовь подчиненных. Когда лицо чисто и при том освежается омо-
вениями, то кожа становится столь блестящею, что делается способною от-
ражать солнечные лучи. Сей вид для подчиненных бывает весьма приятен.
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен
помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний.
Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности,
нарочно поселился на берегу моря и там во всю мочь кричал. Впоследствии
этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять
средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с
помощью одного своего далеко слышного голоса.
Теперь о мундире. Вольнодумцы, конечно, могут (под личною, впрочем,
за сие ответственностью) полагать, что пред лицом законов естественных
все равно, кованая ли кольчуга или кургузая кучерская поддевка облекают
начальника, но в глазах людей опытных и серьезных материя сия всегда бу-
дет пользоваться особливым пред всеми другими предпочтением. Почему так?
а потому, господа вольнодумцы, что при отправлении казенных должностей
мундир, так сказать, предшествует человеку, а не наоборот. Я, конечно,
не хочу этим выразить, что мундир может действовать и распоряжаться не-
зависимо от содержащегося в нем человека, но, кажется, смело можно ут-
верждать, что при блестящем мундире даже худосочные градоначальники - и
те могут быть на службе терпимы. Посему, находя, что все ныне существую-
щие мундиры лишь в слабой степени удовлетворяют этой важной цели, я по-
лагал бы необходимым составить специальную на сей предмет комиссию, ко-
торой и препоручить начертать план градоначальнического мундира. С своей
стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет из сереб-
ряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь от кованого зо-
лота, штаны глазетовые же и на голове литого золота шишак, увенчанный
перьями. Кажется, что, находясь в сем виде, каждый градоначальник в са-
мом скором времени все дела приведет в порядок.
Все сказанное выше о благовидности градоначальников получит еще
большее значение, если мы припомним, сколь часто они обязываются иметь
секретное обращение с женским полом. Все знают пользу, от сего происте-
кающую, но и за всем тем сюжет этот далеко не исчерпан. Ежели я скажу,
что через женский пол опытный администратор может во всякое время знать
все сокровенные движения управляемых, то этого одного уже достаточно,
чтобы доказать, сколь важен этот административный метод. Не один дипло-
мат открывал сим способом планы и замыслы неприятелей и через то делал
их непригодными; не один военачальник, с помощью этой же методы, выигры-
вал сражения или своевременно обращался в бегство. Я же, с своей сторо-
ны, изведав это средство на практике, могу засвидетельствовать, что не
дальше как на сих днях, благодаря оному, раскрыл слабые действия одного
капитан-исправника, который и был, вследствие того, представлен мною к
увольнению от должности.
Затем нелишнее, кажется, будет еще сказать, что, пленяя нетвердый
женский пол, градоначальник должен искать уединения, и отнюдь не отда-
вать сих действий своих в жертву гласности или устности. В сем приятном
уединении он, под видом ласки или шутливых манер, может узнать много та-
кого, что для самого расторопного сыщика не всегда бывает доступно. Так,
например, если сказанная особа - жена ученого, можно узнать, какие поня-
тия имеет ее муж о строении миров, о предержащих властях и т. д. Вообще
же необходимым последствием такой любознательности бывает то, что градо-
начальник в скором времени приобретает репутацию сердцеведца...
Изобразив изложенное выше, я чувствую, что исполнил свой долг добро-
совестно. Элементы градоначальнического естества столь многочисленны,
что, конечно, одному человеку обнять их невозможно. Поэтому и я не хва-
люсь, что все обнял и изъяснил. Но пускай одни трактуют о градоначальни-
ческой строгости, другие - о градоначальническом единомыслии, третьи - о
градоначальническом везде-первоприсутствии; я же, рассказав, что знаю о
градоначальнической благовидности, утешаю себя тем,
Что тут и моего хоть капля меду есть...


III. УСТАВ О СВОЙСТВЕННОМ ГРАДОПРАВИТЕЛЮ ДОБРОСЕРДЕЧИИ



Сочинил градоначальник
Беневоленский
1. Всякий градоправитель да будет добросердечен.
2. Да памятует градоправитель, что одною строгостью, хотя бы оная бы-
ла стократ сугуба, ни голода людского утолить, ни наготы человеческой
одеть не можно.
3. Всякий градоправитель приходящего к нему из обывателей да выслуша-
ет; который же, не выслушав, зачнет кричать, а тем паче бить - и тот бу-
дет кричать и бить втуне.
4. Всякий градоправитель, видящий обывателя, занимающегося делом сво-
им, да оставит его при сем занятии беспрепятственно.
5. Всякий да содержит в уме своем, что ежели обыватель временно прег-
решает, то оный же еще того более полезных деяний соделывать может.
6. Посему: ежели кто из обывателей прегрешит, то не тотчас такового
усекновению предавать, но прилежно рассматривать, не простирается ли и
на него российских законов действие и покровительство.
7. Да памятует градоправитель, что не от кого иного слава Российской
империи украшается, а прибытки казны умножаются, как от обывателя.
8. Посему: казнить, расточать или иным образом уничтожать обывателей
надлежит с осмотрительностью, дабы не умалился от таковых расточений
Российской империи авантаж и не произошло для казны ущерба.
9. Буде который обыватель не приносит даров, то всемерно исследовать,
какая тому непринесению причина, и если явится оскудение, то простить, а
явится нерадение или упорство, напоминать и вразумлять, доколе не будет
исправен.
10. Всякий обыватель да потрудится; потрудившись же, да вкусит отдох-
новение. Посему: человека гуляющего или мимоидущего за воротник не имать
и в съезжий дом не сажать.
11. Законы издавать добрые, человеческому естеству приличные; проти-
воестественных же законов, а тем паче невнятных и к исполнению неудобных
не публиковать.
12. На гуляньях и сборищах народных - людей не давить; напротив того,
сохранять на лице благосклонную усмешку, дабы веселящиеся не пришли в
испуг.
14. Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кро-
вопролития.
15. В остальном поступать по произволению.
1869-1870


ПРИМЕЧАНИЯ



1 "Обращение" это помещается здесь дострочно словами самого "Летопис-
ца". Издатель позволил себе наблюсти только за тем, чтобы права буквы
ять не были слишком бесцеремонно нарушены. - Изд.

2 Очевидно, что летописец, определяя качества этих исторических лиц,
не имел понятия даже о руководствах, изданных для средних учебных заве-
дений. Но страннее всего, что он был незнаком даже с стихами Державина:

Калигула! твой конь в сенате
Не мог сиять, сияя в злате:
Сияют добрые дела! - Прим. изд.

3 Опять та же прискорбная ошибка. - Изд.

4 Очевидно, летописец подражает здесь "Слову о полку Игореве": "Боян
бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслью по древу,
серым вълком по земли, шизым орлом под облакы". И далее: "о, Бояне! со-
ловию старого времени! Абы ты сии пълки ущекотал" и т.д. - Изд.

5 Это очевидная ошибка. - Примеч. изд.

6 По "Краткой описи" значится под N8. Издатель нашел возможным не при-
держиваться строго хронологического порядка при ознакомлении публики с
содержанием "Летописца". Сверх того, он счел за лучшее представить здесь
биографии только замечательнейших градоначальников, так как правители не
столь замечательные достаточно характеризуются предшествующею настоящему
очерку "Краткою описью". - Изд.

7 Очевидный анахронизм. В 1762 году недоимочных реестров не было, а
просто взыскивались деньги, сколько с кого надлежит. Не было, следова-
тельно, и критического анализа. Впрочем, это скорее не анахронизм, а
прозорливость, которую летописец, по местам, обнаруживает в столь
сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко. Так, напри-
мер (мы увидим это далее), он провидел изобретение электрического телег-
рафа и даже учреждение губернских правлений. - Изд.

8 Новый пример прозорливости. Винтергальтера в 1762 году не было. -
Изд.
9 Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же
физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но не
следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве. - Изд.

10 Даже и это предвидел "Летописец"! - Изд.

11 Изумительно!! - Изд.

12 Этот достойный чиновник оправдался и, как увидим ниже, принимал де-
ятельнейшее участие в последующих глуповских событиях. - Изд.

13 Издатель почел за лучшее закончить на этом месте настоящий рассказ,
хотя "Летописец" и дополняет его различными разъяснениями. Так, напри-
мер, он говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая го-
лова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую ка-
питан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на вто-
ром же градоначальнике была надета прежняя голова, которую наскоро исп-
равил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по
ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями. Все эти
рассуждения положительно младенческие, и несомненным остается только то,
что оба градоначальника были самозванцы. - Изд.

14 Марат в то время не был известен; ошибку эту, впрочем, можно объяс-
нить тем, что события описывались "Летописцем", по-видимому, не по горя-
чим следам, а несколько лет спустя. - Изд.

15 Она печатается дословно в конце настоящей книги, в числе оправда-
тельных документов. - Изд.

16 помни о смерти! (лат.)

17 интимных приемов (фр.).

18 О железных дорогах тогда и помину не было, но это один из тех безв-
редных анахронизмов, каких очень много встречается в "Летописи". - Изд.

19 весело проводить время (фр.).

20 пустые разговоры (фр.).

21 В этом ничего нет удивительного, ибо летописец свидетельствует, что
этот самый дю Шарио был впоследствии подвергнут исследованию и оказался
женщиной. - Изд.

22 Какие дураки, клянусь богом! Какие дураки эти глуповцы! (фр).

23 "Ко мне, мой помпончик"... "Венера с морковками" (фр.).

24 пармские фиалки (фр.).

25 Реальность этого факта подтверждается тем, что с тех пор сечение
было признано лучшим способом для взыскания недоимок. - Изд.

26 Сочинение это составляет детскую тетрадку в четвертую долю листа;
читать рукопись очень трудно, потому что правописание ее чисто варварс-
кое. Например, слово "чтоб" везде пишется "штоб" и даже "штоп", слово
"когда" пишется "кахда" и проч. Но это-то и делает рукопись драгоценною,
ибо доказывает, что она вышла несомненно и непосредственно из-под пера
глубокомысленного администратора и даже не была на просмотре у его сек-
ретаря. Это доказывает также, что в прежние времена от градоначальников
требовали не столько блестящего правописания, сколько глубокомыслия и
природной склонности к философическим упражнениям. - Издатель.

27 Рукопись эта занимает несколько страничек в четвертую долю листа;
хотя правописание ее довольно правильное, но справедливость требует ска-
зать, что автор писал по линейкам. - Издатель.

Впервые напечатано в журнале "Отечественные записки" в 1869-1870 гг.



ПРИЛОЖЕНИЕ:


Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Авторские комментарии к
"Истории одного города"




----------------------------------------------------------------------------
Собрание сочинений в 20 томах. Т. 8.
М.: "Художественная литература", 1969.
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------


{* Пояснения к помещаемым в "Приложении" письмам M. E. Салтыкова об
"Истории одного города" см. в т. 18 наст. изд. - Ред.}


ПИСЬМО M. E. САЛТЫКОВА В РЕДАКЦИЮ ЖУРНАЛА "ВЕСТНИК ЕВРОПЫ"



Хотя и не в обычае, чтоб беллетристы вступали в объяснения с своими
критиками, но я решаюсь отступить от этого правила, потому что в настоящем
случае речь идет не о художественности выполнения, а исключительно о
правильности или неправильности тех отношений к жизненным явлениям, которые
усмотрены автором напечатанной в "Вестнике Европы" (апрель, 1871) рецензии в
недавно изданном мною сочинении "История одного города".
Я отдаю полную справедливость г. Б-ову: рецензия его написана
обдуманно, и намерения ее совершенно для меня ясны. Но и за всем тем мне
кажется, что в основании его труда лежит несколько очень существенных
недоразумений и что он приписал мне такие намерения, которых я никогда не
имел. Очень возможное дело, что это произошло вследствие неясности самого
сочинения моего, но и в таком случае мое объяснение не может счесться
бесполезным, так как критике, намеревающейся выказать несостоятельность
автора на почве миросозерцания, все-таки нелишнее знать, в чем это
миросозерцание заключается.
Прежде всего, г. рецензент совершенно неправильно приписывает мне
намерение написать "историческую сатиру", и этот неправильный взгляд на цели
моего сочинения вовлекает его в целый ряд замечаний и выводов, которые
нимало до меня не относятся. Так, например, он обличает меня в недостаточном
знакомстве с русской историей, обязывает меня хронологией, упрекает в том,
что я многое пропустил, не упомянул ни о барах-волтерьянцах, ни о сенате, в
котором не нашлось географической карты России, ни о Пугачеве, ни о других
явлениях, твердое перечисление которых делает честь рецензенту, но в то же
время не представляет и особенной трудности, при содействии изданий гг.
Бартенева и Семевского. К сожалению, издавая "Историю одного города", я
совсем не имел в виду исторической сатиры, а потому не видел даже надобности
воспользоваться _всеми_ фактами, опубликованными гг. Бартеневым и Семевским.
Очень может быть, что я напишу и другой том этой "Истории", но не ручаюсь,
что и тогда будет исчерпано все содержание "Русского архива" и "Русской
старины". Не "историческую", а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду,
сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни,
которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное
до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся с одной стороны в непрерывном
мордобитии, с другой - в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие,
доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В
практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению,
весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол,
непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п. Хотя же я знаю
подлинно, что существуют и другие черты, но так как меня специально занимает
вопрос, отчего происходят жизненные неудобства, то я и занимаюсь только теми
явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти
существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот
единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век. Если б
этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончилось с XVIII
веком, то я положительно освободил бы себя от труда полемизировать с миром
уже отжившим, и смею уверить моего почтенного рецензента, что даже и на
будущее время сенат, не имеющий исправной карты России, никогда не войдет в
число элементов для моих этюдов, тогда как такой, например, факт, как
распоряжение о писании слова "государство" вместо слова "отечество", войти в
это число может. Сверх того, историческая форма рассказа представляла мне
некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса. Но, в
сущности, я никогда не стеснялся формою и пользовался ею лишь настолько,
насколько находил это нужным; в одном месте говорил от лица архивариуса, в
другом - от своего собственного; в одном - придерживался указаний истории, в
другом - говорил о таких фактах, которых в данную минуту совсем не было. И
мне кажется, что в виду тех целей, которые я преследую, такое свободное
отношение к форме вполне позволительно.
Сочетав насильственно "Историю одного города" с подлинной историей
России, рецензент совершенно логически переходит к упреку в бесцельном
глумлении над народом, как непосредственно в собственном его лице, так и
посредственно в лице его градоначальников. "Органчик" его возмущает,
"Сказание о шести градоначальницах" он просто называет "вздором". Очевидно,
что он твердо встал на историческую почву и совершенно забыл, что
иносказательный смысл тоже имеет право гражданственности. Что в XVIII веке
не было ни "Органчика", ни "шести градоначальниц" - это несомненно; но
недоразумение рецензента тем не менее происходит только от того, что я
употребил не те слова, которые, по мнению его, надлежало употребить. Если б,
вместо слова "Органчик", было поставлено слово "Дурак", то рецензент,
наверное, не нашел бы ничего неестественного; если б, вместо шести дней, я
заставил бы своих градоначальниц измываться над Глуповом шестьдесят лет, он
не написал бы, что это вздор (кстати: если б я действительно писал сатиру на
XVIII век, то, конечно, ограничился бы "Сказанием о шести
градоначальницах"). Но зачем же понимать так буквально? Ведь не в том дело,
что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: "Не
потерплю!" и "Раззорю!", а в том, что есть люди, которых все существование
исчерпывается этими двумя романсами. Есть такие люди или нет?
Затем, приступая к обличению меня в глумлении над народом
непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов,
свидетельствующих о его личном сочувствии народу. Я верю этому сочувствию и
радуюсь ему; но думаю, что я собственно не подал никакого повода для его
выражения. Посмотрим, однако ж, на чем зиждутся обличения рецензента.
Во-первых, ему кажутся совершенным вздором (кстати: слово "вздор", как
критическое мерило, представляется мне совершенным вздором) названия
головотяпов, моржеедов и проч., которые фигурируют у меня в главе "О корени
происхождения". Не спорю, может быть, это и вздор, но утверждаю, что ни одно
из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля,
Сахарова и других любителей русской народности. Они засвидетельствуют, что
этот "вздор" сочинен самим народом, я же, с своей стороны, рассуждал так:
если подобные названия существуют в народном представлении, то я, конечно,
имею полнейшее право воспользоваться ими и допустить их в мою книгу. Если,
например, о пошехонцах сложилось в народе поверье, что они в трех соснах
заблудились, то я имею вполне законное основание заключать, что они
действительно когда-нибудь совершили нечто подходящее к этому подвигу. Не
буквально, конечно, а в том же смысле.
Во-вторых, рецензенту не нравится, что я заставляю глуповцев слишком
пассивно переносить лежащий на них гнет. На этот упрек я могу ответить лишь
ссылкой на стр. 155-158 {Стр. 370-373 наст. тома.} "Истории", где, по моему
мнению, явление это объясняется довольно удовлетворительно. Я, впрочем, не
спорю, что можно найти в истории и примеры уклонения от этой пассивности, но
на это я могу только повторить, что г. рецензент совершенно напрасно видит в
моем сочинении опыт исторической сатиры. Притом же, для меня важны не
подробности, а общие результаты; общий же результат, по моему мнению,
заключается в пассивности, и я буду держаться этого мнения, доколе г. Б-ов
не докажет мне противного.
В-третьих, рецензенту кажется возмутительным, что я заставляю глуповцев
жиреть, наедаться до отвалу и даже бросать хлеб свиньям. Но ведь и этого не
следует понимать буквально. Все это, быть может, грубо, аляповато, топорно,
но тем не менее несомненно - иносказательно. Когда глуповцы жиреют? - в то
время, когда над ними стоят градоначальники простодушные. Следовательно, по
смыслу иносказания, при известных условиях жизни, простодушие не вредит, а
приносит пользу. Может быть, я и не прав, но в таком случае во сто крат
неправее меня действительность, связавшая с представлением о
распорядительности представление о всяческих муштрованиях. Что глуповцы
никогда не наедались до отвалу - это верно; но это точно так же верно, как и
то, что рязанцы, например, никогда мешком солнца не ловили.
Вообще, недоразумение относительно глумления над народом, как кажется,
происходит от того, что рецензент мой не отличает народа исторического, то
есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи
демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих.
Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может
быть речи; если он выказывает стремление выйти из состояния
бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера
этого сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых народом на
пути к сознательности. Что же касается до "народа" в смысле второго
определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что
в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности. О каком
же "народе" идет речь в "Истории одного города"?
Обличив меня в глумлении над народом, г. рецензент объясняет и причину
этого глумления. Эта причина - недостаток "юмора". Юмор же рецензент
определяет следующим образом: он, "не жертвуя малым великому, великое
низводит до малого, а малое возвышает до великого"; следовательно, главные
элементы этого явления суть: великодушие, доброта и сострадание. Если это
определение верно, то мне действительно остается признать себя виноватым. Но
я положительно утверждаю, что оно неверно и что искусство, точно так же как
и наука, оценивает жизненные явления единственно по их внутренней стоимости,
без всякого участия великодушия или сострадания. Если б это было не так, то
произошло бы нечто изумительное. Во-первых, люди не знали бы, что в
написанной художником картине действительно верно и что смягчено, или
скрыто, или прибавлено под влиянием великодушия. Во-вторых, тогда пришлось
бы простирать руки не только подначальным глуповцам, но и Прыщам и
Угрюм-Бурчеевым, всем говорить (как это советует мне рецензент): "придите ко
мне все труждающиеся и обремененные", потому что ведь тут все обременены
историей: и начальники и подначальные.
Но этого мало, что я нахожу упомянутое выше определение юмора
неправильным и бессодержательным, - я вижу в нем _глумление_. По моему
мнению, разделение жизненных явлений на великие и малые, _низведение_
великих до малых, _возвышение_ малых до великих - вот истинное глумление над
жизнью, несмотря на то что картина, по наружности, выходит очень
трогательная. Тут идет речь уже не о временно-великих или о временно-малых,
но о консолидировании сих величин навсегда, ибо иначе не будет "юмора".

М. Салтыков


ПИСЬМО M. E. САЛТЫКОВА К А. Н. ПЫПИНУ



[2 апреля 1871 г., Петербург]
Многоуважаемый Александр Николаевич.

Так как мне известно близкое участие, принимаемое Вами в редактировании
"Вестника Европы", то я полагаю, что рецензия "Истории одного города",
помещенная в апрельской книжке этого журнала, попала туда не без Вашего
одобрения. А как я всегда дорожил Вашими взглядами на дела рук моих, то
считаю нелишним обратить благосклонное Ваше внимание на некоторые
недоразумения, закравшиеся во мне при чтении означенной статьи.
1. Статья названа критическою. Но так как в ней прежде всего замечается
отсутствие каких бы то ни было общих положений, то она имеет скорее характер
рецензии. Но для того, чтобы написать рецензию столь обширных размеров,
автор вынужден был заменить общие положения частными замечаниями, и обилие
таковых сообщило статье характер подьяческий.
2. Взгляд рецензента на мое сочинение, как на опыт исторической сатиры,
совершенно неверен. Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь
настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что
позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни. Может быть, я
и ошибаюсь, но во всяком случае ошибаюсь совершенно искренно, что те же
самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., - существуют и теперь.
Следовательно, "историческая" сатира вовсе не была для меня целью, а только
формою. Конечно, для простого читателя не трудно ошибиться и принять
исторический прием за чистую монету, но критик должен быть прозорлив и не
только сам угадать, но и другим внушить, что Парамоша совсем не Магницкий
только, но вместе с тем и граф Д. А. Толстой. И даже не граф Д. А. Толстой,
а все вообще люди известной партии, и ныне не утратившей своей силы.
3. Рассказ от имени архивариуса я тоже веду лишь для большего удобства
и дорожу этой формою лишь настолько, насколько она дает мне больше свободы.
Вообще я выработал себе такое убеждение, что никакою формою стесняться не
следует, и заметил, что в сатире это не только не безобразно, но иногда даже
не безэффектно. А рецензент упрекает меня, что я сделал это в пику
Шубинскому и другим подобным историкам. Но что же такое Шубинский? По моему
мнению, это своего рода тип, или, говоря гончаровским словом, это
"вещественное выражение невещественных отношений". Шубинский - это человек,
роющийся в говне и серьезно принимающий его за золото. Шубинский - это тип,

положим, крайний, но никто не мешает и возвеличить его, то есть возвести в
квадрат и в куб - все же будет Шубинский.
4. "Да не подумают читатели, говорит рецензент, что мы желаем
сравнивать Гоголя с г. Салтыковым". Эта фраза очень ядовитая и показывает в
рецензенте бывалого и ловкого человека. Но вместе с тем не есть ли она
выражение того "смеха ради смеха", в котором, между прочим, рецензент
обвиняет меня? И в какой степени этот прием приличен относительно писателя,
не без пользы действующего в литературе больше двадцати лет?
5. Упрек в "смехе ради смеха" вышел в первый раз от Писарева и имел
источником личное его враждебное ко мне чувство. С тех пор всякий, кто на
меня рассердится, поднимает эту штуку, и так как эта штука дешевая, то
танцевать на ней можно сколько угодно. Если б мне было доказано, что я
предаю осмеянию явления почтенные или не стоящие внимания, я, наверное,
прекратил бы деятельность столь идиотскую. Представителем смеха для смеха
может быть назван рецензент, голословно обвиняющий в смехе для смеха, да еще
с чужих слов, ради того только, что тут есть смешное сочетание слов. Сей
человек, действительно, уподобляется гоголевскому мичману, которому
достаточно было показать палец, чтоб возбудить смех. Я же, благодаря моему
создателю, могу каждое свое сочинение объяснить, против чего они направлены,
и доказать, что они именно направлены против тех проявлений произвола и
дикости, которые каждому честному человеку претят. Так, например.,
градоначальник с фаршированной головой означает не человека с фаршированной
головой, но именно градоначальника, распоряжающегося судьбами многих тысяч
людей. Это даже и не смех, а трагическое положение. Гулящие девки, которые
друг у друга отнимают бразды правления, тоже едва ли смех возбуждают, то
есть могут возбуждать его лишь в гоголевском мичмане, сделавшемся критиком.
Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение
в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия. Достиг ли я этого
результата - это вопрос иной, но утверждать, что я имел в виду одну пустую
забаву - это может только критик-мичман.
6. Против обвинения, что я представил картину неполную, обошел многие
элементы, весьма важные и характеристичные, я могу ответить афоризмом Кузьмы
Пруткова: "необъятного не обнимешь". Впрочем, ведь я не закаялся писать и
второй том "Истории". Для меня хронология не представляет стеснений, ибо,
как я уже объяснил выше, я совсем не историю предаю осмеянию, а известный
порядок вещей.
Наконец, 7. Рецензент обвиняет меня в глумлении над народом и с
некоторою даже гадливостью (вот-то опрятный человек!) отзывается о статье:
"О корени происхождения", где поименовываются головотяпы, моржееды и другие
племена в этом роде. Как подлинный историк, Вы, Александр Николаевич, должны
быть знакомы с Далем и с Сахаровым. Обратитесь к ним, и увидите, что это
племена мною не выдуманные, но суть названия, присвоенные жителям городов
Российской империи. Головотяпы - егорьевцы, гужееды - новгородцы и т. д.
Если уж сам народ так себя честит, то тем более права имеет на это сатирик.
Затем, что касается до моего отношения к народу, то мне кажется, что в слове
"народ" надо отличать два понятия: народ исторический и народ,
представляющий собою идею демократизма. Первому, выносящему на своих плечах
Бородавкиных, Бурчеевых и т. п., я действительно сочувствовать не могу.
Второму я всегда сочувствовал, и все мои сочинения полны этим сочувствием. Я
в первый раз слышу подобный упрек, и, к счастию, слышу от гоголевского
мичмана. Не думайте, многоуважаемый Александр Николаевич, что настоящее
письмо внушено мне разнузданностью самолюбия. Я просто, по чувствам, мною к
Вам питаемым, желал объяснить, что точка зрения, на которой стоит Ваш журнал
относительно меня, не совсем справедлива.
Весь Ваш
М. Салтыков.

Письмо сие частное и тиснению не подлежит.

...
Настоящий телеспектакль. Рядом за щитом от ветра пожилая пара с
радиоприемником, так они прямо испугались. А Джилиан только посмеялась.
Но это правда, что Оливер зануда. Не знаю, как вы относитесь к тому,
когда говорят: "пара" и "испугались"? Наверно, вообще не обращаете внимание,
велика ли важность. Но мы -- Оливер, Джилиан и я -- затеяли по этому поводу
диспут. С чего началось, не помню. У нас у каждого была своя точка зрения.
Сейчас попробую изложить наши взгляды. Лучше всего, наверно, в виде
протокола прений, как в правлении банка.
Оливер заявил, что парные и множественные слова требуют глагола во
множественном числе, а с относительными и отрицательными местоимениями в
прошедшем времени употребляется глагол в единственном числе и в мужском
роде. Иначе получится: "Никто не пришла", "Кто-нибудь подумали бы" и так
далее.
Джилиан возразила, что нельзя из обобщенного высказывания исключать
половину человеческого рода, ведь в пятидесяти процентах случаев эти
"кто-нибудь" и "никто" женского пола, так что по справедливости и по логике
надо говорить: "Кто-то сказал или сказала", "Никто не пришел и не пришла".
Оливер заметил, что мы обсуждаем грамматику, а не сексуальную политику.
Джилиан сказала, что эти вещи нельзя разделять, ведь грамматику писали
грамматисты, а они почти все или даже все без исключения -- мужчины, чего от
них ожидать; и вообще так подсказывает здравый смысл.
Оливер закатил глаза, закурил сигарету и объявил, что само выражение
"здравый смысл" внутренне противоречиво, если бы человек издревле полагался
-- тут он будто бы смутился и поправился: -- полагался или полагалась на
здравый смысл, мы бы по сию пору обитали в глинобитных хижинах, питались
всякой гадостью и слушали пластинки Дэла Шеннона*.
* Шэннон Дэл (1934--1990) -- американский эстрадный певец, в Англии
пользовался особенной популярностью в 60-е годы. -- Здесь и далее примеч.
пер...