«За рубежом»

   Что же касается также посетившего Париж купца Блохина, то он сначала вроде бы сочувствовал этому эмигранту поневоле, но, побывав в Версале и наслышавшись о низвержении Людовика XVI, начал даже Наполеона сравнивать с... Пугачевым, а насчет Старосмыслова, по подозрению рассказчика, может при случае закричать: "Караул! сицилист!"
   Вспоминая драматический исход "хождения в народ", автор писал: "Решительно невозможно понять, почему появление русского культурного человека в русской деревне (если бы даже этот человек и не был местным обывателем) считается у нас чем-то необыкновенным, за что надо вывертывать руки к лопаткам и вести к становому".
   Не удивительно, когда к этому подстрекают сельские мироеды -- Колупаев и Разуваев, опасающиеся, как бы непрошеные гости не открыли мужикам глаза на механику, при помощи которой их обирают. Однако подлинный трагизм заключается в том, что "верхам" удается сделать в этом деле своим орудием сам народ, играя на его темноте и невежестве и имея на уме рассуждение: "ты, дескать, нам теперь помоги, а потом мы тебе нос утрем!"
   Приснившийся рассказчику разговор свиньи с Правдой (имеющий многочисленные параллели с вполне реальными придирками рептильной прессы тех лет к изданиям демократического толка) вырастает в большое историческое обобщение, рисующее картину торжества крайней реакции и самых низменных инстинктов, подавивших в людях все подлинно человеческое.
   Это гротескное сновидение вскоре в значительной степени реализуется в действительности, когда возвращающийся на родину рассказчик вынужден смиренно выслушивать разглагольствования некоего попутчика "с сильным выражением приказной каверзности в лице", который без обиняков излагает свою "программу", как будто подслушанную у графа ТвэрдоонтС: "...первое дело -- побоку интеллигенцию; второе дело -- побоку печать!"
   Чем не свинья, "чавкающая" Правду?!
   Утешает ли история? -- задавал себе вопрос сатирик еще в первую пору реакции, в середине шестидесятых годов. Теперь он снова возвращается к нему, с болью размышляя о тягостном положении "среднего человека", тянущегося к высоким идеалам, но далеко но всегда способного на героическое самоотвержение и удовлетворение неминуемым торжеством их в отдаленном будущем, "...встречаются поколения, -- печально размышляет писатель, -- которые нарождаются при начале битья, а сходят со сцены, когда битье подходит к концу. Даже передышкой не пользуются. Какой горькой иронией должен звучать для этих поколений вопрос об исторических утешениях!"
   Все происходящее может породить в обществе деморализацию, апатию, -- стремление к тому, чтобы уберечься во что бы то ни стало.
   Когда рассказчик возвращается домой, в Россию, "облака густыми массами неслись в вышине, суля впереди целую перспективу ненастных дней".