Господа ташкентцы

Из этого я заключил, что, кроме тех границ, которых невозможно
определить, Ташкент существует еще и за границею (каламбур плохой, но пускай
он останется, благо понятен).
Переходя от одного умозаключения к другому, я пришел к догадке, что
даже такие формы, которые, по-видимому, свидетельствуют о присутствии
цивилизации, не всегда могут служить ручательством, что Ташкент изгиб.
Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним
словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так
называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое
слово: фюить! - и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо.
Истинный Ташкент устраивает свою храмину в нравах и в сердце человека.
Всякий, кто видит в семейном очаге своего ближнего не огражденное место, а
арену для веселонравных похождений, есть ташкентец; всякий, кто в физиономии
своего ближнего видит не образ божий, а ток, на котором может во всякое
время молотить кулаками, есть ташкентец; всякий, кто, не стесняясь, швыряет
своим ближним, как неодушевленною вещью, кто видит в нем лишь материал, на
котором можно удовлетворять всевозможным проказливым движениям, есть
ташкентец. Человек, рассуждающий, что вселенная есть не что иное, как
выморочное пространство, существующее для того, чтоб на нем можно было
плевать во все стороны, есть ташкентец...
Нравы создают Ташкент на всяком месте; бывают в жизни обществ минуты,
когда Ташкент насильно стучится в каждую дверь и становится на неизбежную
очередь для всякого существования. Это в особенности чувствуется в эпохи,
которые условлено называть переходными. Может быть, именно чувствуется
потому, что в подобные минуты рядом с Ташкентом уже зарождается нечто
похожее на гражданственность, нечто напоминающее человеку на возможность
располагать своими движениями... потихоньку, милостивые государи!
потихоньку! Может быть, это "нечто зарождающееся", "нечто намекающее" и
делает особенно нестерпимою боль при виде все-таки прямо стоящего Ташкента?
Действительно, все это очень возможно; но что же кому за дело до этого!
Разве объяснения утешают кого-нибудь? разве они умаляют хоть на каплю
переполняющую сердце горечь? Я знаю одно: что никогда, даже в самые глухие,
печальные исторические эпохи нельзя себе представить такого количества людей
отчаявшихся, людей, махнувших рукою, сколько их видится в эпохи переходные.
И рядом с этими отчаявшимися сколько людей, все позабывших, все в себе
умертвивших... все, кроме бесконечного аппетита!
Я, конечно, был бы очень рад, если б мог, начиная этот ряд
характеристик, сказать: читатель! смотри, вот издыхающий Ташкент! но, увы! я
не имею в запасе даже этого утешения! Конечно, я знаю, что есть какой-то
Ташкент, который умирает, но в то же время знаю, что есть и Ташкент, который
нарождается вновь.