ры, на наступление цивилизации декаданса, поздней и истощенной, вяло подменяющей наивное сентиментальным, или же они оказываются не более удаленными, а наоборот, более близкими к тайне лите..
Гоголь -- С. Т. Аксакову, 27/15 июля 1842 г., из Гастейна. Письма, II, 195. В Гастейне у Языкова нашел я "Мос..
Рыцарь: Условия такие: я буду жить, пока тебе не проиграю. Если выиграю — ты отпускаешь меня. Решено? Рыцарь протягивает Смерти два сжатых кулака...
Вы читаете «Господа ташкентцы», страница 9 (прочитано 3%)
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Его действия можно было бы сравнить с проявлением стихийной силы, но даже и это сравнение оказывается неуместным, потому что задача стихии - бессознательное разрушение рядом с бессознательным творчеством, а задача Митрофана - одно бессознательное разрушение! Вот почему до сих пор не существует ни одной сколько-нибудь ясной теории митрофанства, которая могла бы оправдать его существование и указать на перспективы, ожидающие это явление в будущем. В XVIII веке Митрофан впервые выступил на дорогу деятельности во всем блеске своей талантливости. В эту достопамятную эпоху со всех сторон сыпались на него стрелы просвещения, и он с какою-то ребяческою отвагой подставлял им свое рыхлое тело. Но в действительности он облюбовал только одну из них, а именно ту, которая называется табелью о рангах, и в ней замкнул весь смысл своего существования. Все, что стояло рядом с этой табелью, все математики, химии, механики, фортификации и проч., о насаждении которых, с жезлом в руках, хлопотал Петр Великий, - все это только внешним образом окатило Митрофана, оставив в его теле лишь легкий озноб. Но табель о рангах внедрилась, вошла в плоть и кровь. С этою табелью в руках, хмельной от приливов талантливости, он рыскал по долам и горам, внося в самые глухие закоулки смелую проповедь о чиноначалии и заражая самые убогие хижины своею просветительною деятельностью. Перед немеркнущим блеском табели о рангах тускло, почти презренно светились прочие вопросы жизни, то есть все то, что составляет действительную силу страны. Жизнь остановилась, охваченная со всех сторон безнадежнейшим эмпиризмом; источники воочию иссякали под игом расточительности и хищничества; стихии бесконтрольно господствовали над трудом и жизнью человека, а Митрофан ничего не замечал, ни перед чем не останавливался и упорно отстаивал убеждение, что табель о рангах даст все: и славу, и богатство, и решительный голос в деле устройства судеб человечества. Только долуторавековой искус мог пошатнуть это убеждение и возбудить сомнение насчет живоносных свойств табели о рангах. Но так как это была единственная форма западноевропейской жизни, которая не только привилась, но даже значительно усовершенствовалась, и так как с нею отождествилась идея о просвещении, то весьма естественно, что сомнение в ее доброкачественности распространилось огулом и на все прочие результаты, выработанные цивилизацией Запада. Мнения, что Запад разлагается, что та или другая раса обветшала и сделалась неспособною для пользования свободой, что западная наука поражена бесплодием, что общественные и политические формы Запада представляют бесконечную цепь лжей, в которой одна ложь исчезает, чтоб дать место другой, - вот мнения, наиболее любезные Митрофану.
... Доктор Кокрейн сказал дочери о своей близкой смерти холодным, спокойным тоном. Девушке казалось, что все имеющее отношение к ее отцу должно быть холодным и спокойным. - У меня болезнь сердца, - начал он без обиняков. - Я давно подозревал, что болен чем-то в этом роде, и в четверг, когда был в Чикаго, обратился к коллеге с просьбой меня осмотреть. Дело обстоит так, что я могу в любой час умереть. Я не стал бы говорить тебе об этом, если не одно соображение: я оставлю мало денег, и ты должна наметить себе какие-нибудь планы на будущее. Доктор подошел ближе к окну, где, держась рукой за раму, стояла дочь. Услышав слова отца, девушка слегка побледнела, и рука ее задрожала. Несмотря на внешнюю холодность, доктор был тронут и хотел успокоить дочь. - Ну, ну, - нерешительно произнес он, - в конце концов, возможно, все обойдется. Не огорчайся. Ведь я врач, практикующий тридцать лет, и поэтому знаю, что заключения специалистов часто бывают вздорны. В случае подобного рода, то есть когда у человека больное сердце, он может «скрипеть» годами. - Доктор, принужденно рассмеялся. - Я даже слышал утверждение, что лучший способ обеспечить себе долголетие - это приобрести болезнь сердца. С этими словами доктор повернулся, вышел из кабинета и стал спускаться по деревянной лестнице на улицу. Когда он разговаривал с дочерью, ему хотелось обнять ее, но он никогда раньше не проявлял своих чувств к ней и не в силах был освободиться от присущей ему скованности. Мэри долго стояла, глядя вниз на улицу. Молодой парень в клетчатом костюме - его звали Дьюк Йеттер - кончил свой рассказ, и раздался новый взрыв смеха. Девушка повернулась к двери, в которую вышел отец, и ею овладел ужас. Всю жизнь она прожила, не зная тепла и душевной близости. Ее пробирала дрожь, хотя вечер был теплый, и быстрым ребяческим движением она несколько раз провела рукой по глазам. Этот жест, выражавший лишь стремление разогнать пелену охватившего ее страха, был превратно понят Дьюком Йеттером, который стоял теперь в некотором отдалении от остальных мужчин, толпившихся перед заезжим двором...
