«Дневник провинциала в Петербурге»

.. Возможно ли же, чтобы при такой
перспективе мы, беззащитные, так сказать, временно лишенные покровительства
законов, могли иметь какие-нибудь другие сны, кроме страшных!
Но этого мало. В одно прекрасное утро нам объявляют, что наш
собственный председатель исчез неведомо куда, но "в сопровождении"...
Признаюсь, это уж окончательно сразило меня! Господи боже мой! Что ж это
будет, если уж начали пропадать председатели! И бог знает, чего-чего не
припомнилось мне по этому случаю. И анекдот о помещике, которого, за
продерзость, приказано было всю жизнь возить по большим дорогам, нигде не
останавливаясь. И слышанный в детстве рассказ о младенце, которого проездом
родители выронили из саней в снег, и только через сутки потом из-под снегу
вырыли. "И что ж бы вы думали! спит мой младенчик самым, то есть, крепким
сном, и как теперича его из-под снегу вырыли, так он сейчас: "мама"!" - Так
оканчивала обыкновенно моя няня рассказ свой об этом происшествии.
В следующую за пропажей председателя ночь я видел свой первый страшный
сон. Сначала мне представлялось, что нашего председателя возят со станции на
станцию и, не выпуская из кибитки, командуют: лошадей! Потом, виделось, что
его обронили в снег... "Любопытно бы знать, - думалось мне, - отроют ли его
и скажет ли он: мама! как тот почтительный младенец, о котором некогда
повествовала моя няня?"
И, таким образом, получив для страшных снов прочную реальную основу, я
с горестью убеждаюсь, что прежние веселые сны не возвратятся ко мне, по
малой мере, до тех пор, пока не возвратится порождавшее их крепостное право.
Но возвратится ли оно?

-----

Итак, я видел сон.
Мне снилось, что я был когда-то откупщиком, нажил миллион и умираю
одинокий в chambres garnies.
Около меня стоит Прокоп и с какою-то хищническою тревогой следит за
последними, предсмертными искажениями моего лица. Он то на меня посмотрит,
то бросит ядовитый взгляд на мою шкатулку. По временам он обращается ко мне
с словами: "Ну, ну! не бойсь! бог не без милости!" Но я, с свойственною
умирающим проницательностью, слышу в его словах нечто совсем другое. Мне
чуется, что Прокоп говорит: уж как ты ни отпрашивайся, а от смерти не
отвертишься! так умирай же, ради Христа, поскорее, не задерживай меня
понапрасну! Одно мгновение мне показалось, что на губах его мелькнула
какая-то подлейшая улыбка, словно он уж заранее меня смаковал, - и ах! как
не понравилась мне эта улыбка!
Наконец я испускаю последний вздох, но не успеваю еще окончательно
потерять сознание, как вижу: шкатулка моя в одно мгновение ока отперта, и
Прокоп торопливо, задыхаясь, вытаскивает из нее мои капиталы...
Я умер.
Читатель! не воображай, что я человек жадный до денег, что я думаю
только о стяжании и что, поэтому, сребролюбивые мечтания даже во сне не дают
мне покоя.