Этою темною природою слова, стихиею слова является громкий звук, восстающий на голую абстракцию мысли», — какою, подразумевается, обернулась последняя в современном, больном слове...
Этот поезд в туннеле, эта деревенская девочка, да и эта газета, набитая банальными статьями, - что же это все, если не символ непонятной, низменной, скучной человеческой жизни?..
Паки говорю, - не гордитесь. Не гордитесь пред малыми, не гордитесь и пред великими. Не ненавидьте и ..
Вы читаете «Дневник провинциала в Петербурге», страница 72 (прочитано 22%)
Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин
Но, увы! мотив этой ненависти фальшивый. Не сало она ненавидит, а судьбу, разлучающую ее с ним. Напрасно старается она забыть о сале, напрасно отворачивается от него, начинает замывать лапкой мордочку, ловить зубами блох и проч. Сало такая вещь, не любить которую невозможно. И вот она принимается любить его. Любить - и в то же время ненавидеть... А разве я не был именно таким куском сала для моих сестриц? Они до того любили меня, что ради меня даже друг друга возненавидели. Не существовало на свете той клеветы, того подозрения, о которых не было бы заявлено в наших интимных семейных беседах. И Фофочка и Лелечка - все переплелось, перепуталось в этой бесконечной сети любвей и ненавистен, которую нерукотворно сплела семейная связь. "И лег и встал", "походя ворует", "грабит", "добро из дому тащит" - таков был созданный временем семейный наш лексикон, и ежели этот бессмысленный винегрет всевозможных противоречий, уверток и оговорок мог казаться для постороннего человека забавным, то жить в нем, играть в нем деятельную роль - было просто нестерпимо. - И что вы грызетесь! - говорил я им иногда под добрую руку, - каждой из вас по двугривенному дать - за глаза довольно, а вы вот думаете миллион после меня найти и добром поделить не хотите: все как бы одной захапать! - Это не я, братец, это сестрица Даша! Это она завистлива; а мне что! Я и своим предовольна-довольна! - оправдывалась сестрица Марья Ивановна. - Это не я, братец, это сестрица Маша! мне что! Это она завистлива, а я и своим предовольна-довольна! - в свою очередь, оправдывалась сестрица Дарья Ивановна. И таким образом, в взаимных поклепах шло время, покуда мои миллионы не очутились в руках Прокопа. Итак, сестрицы сидели в гостиной усадьбы Проплеванной и толковали. Взаимное горе соединило их, но поводы для взаимной ненависти чувствовались еще живее. Для каждой каждая представлялась единственною причиной обманутых надежд и случившегося разорения. Если бы не Машенькины интриги - братец наверное отказал бы свой миллион Дашеньке, и наоборот. Хотя же усадьба Проплеванная и принадлежала им несомненно, но большого утешения в этом они не видели. Во-первых, трудно поделить землю: кому отдать просто худородную землю, кому - болота и пески? Во-вторых, дом: неминучее дело продать его за бесценок на своз. Отдать Машеньке - будет протестовать Дашенька; отдать Дашеньке - будет протестовать Машенька. Кончится тем, что придется выписать из Петербурга адвоката, который и присудит себе Проплеванную за труды. Следовательно, в будущем виделись только ссоры, утучнение адвоката и бесконечное, безвыходное галдение. И куда делся этот миллион! Вот кабы он был налицо, так тогда, точно, поделить было бы не трудно! Вот вам, Марья Ивановна, пятьсот тысяч, а вот вам, Дарья Ивановна, пятьсот тысяч.
... в 10-м явлении комедии). Итак, публика дозволено было видеть эту комедию только один раз! А разве достаточно одного раза для оценки произведения, выходящего из рядовых? Сразу понимаются только явления обыкновенные, посредственность, пошлость. Едва ли кто оценил бы Гомера, Шекспира, Бетховена, Пушкина, если бы произведения их было воспрещено прослушать более одного раза! Но я не ропщу... Я только передаю факты. Притом успех всякого сценического произведения много зависит от игры актеров; а как исполнялась моя "Фантазия"?! Она была поставлена на сцену наскоро, среди праздников и разных бенефисных хлопот. Из всех актеров, в ней участвовавших, один Толченов 1-й исполнил свою роль сполна добросовестно ы старательно. Даже знаменитый Мартынов отнесся серьезно только к последнему своему монологу, в роли Кутилы-Завалдайского. Все прочие играли так, будто боялись за себя или за автора: без веселости, робко, вяло, недружно. Желал бы я видеть: что сталось бы с любым произведением Шекспира или Кукольника, если б оно было исполнено так плохо, как моя "Фантазия"?! Но, порицая актеров, я отнюдь не оправдываю публики. Она была обязана раскусить... Между тем она вела себя легкомысленно, как толпа, хотя состояла наполовину из людей высшего общества! Едва государь, с явным неудовольствием, изволил удалиться из ложи ранее конца пьесы, как публика стала шуметь, кричать, шикать, свистать... Этого прежде не дозволялось! За это прежде наказывали! Беспорядочное поведение публики подало повод думать, будто комедия была прервана, не доиграна; будто все актеры, кроме Мартынова, удалились со сцены поневоле, не докончив своих ролей; будто г. Мартынов, оставшись на сцене один, поступил так по собственной воле и импровизовал (!) тот заключительный монолог, в котором осуждается автор пьесы и который, по свидетельству даже врагов моих, "вызвал единодушные рукоплескания"! Все это неправда. Я не мог возражать своевременно, потому что боялся дурных последствий по моей службе...
