Господа Головлевы

Вот
тетенька Вера Михайловна, которая из милости жила в головлевской усадьбе у
братца Владимира Михайлыча и которая умерла "от умеренности", потому что
Арина Петровна корила ее каждым куском, съедаемым за обедом, и каждым
поленом дров, употребляемых для отопления ее комнаты. То же самое
приблизительно предстоит пережить и ему. В воображении его мелькает
бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой
пропасти, - и он невольно закрывает глаза. Отныне он будет один на один с
злою старухою, и даже не злою, а только оцепеневшею в апатии властности. Эта
старуха заест его, заест не мучительством, а забвением. Не с кем молвить
слова, некуда бежать - везде она, властная, цепенящая, презирающая. Мысль об
этом неотвратимом будущем до такой степени всего его наполнила тоской, что
он остановился около дерева и несколько времени бился об него головой. Вся
его жизнь, исполненная кривлянья, бездельничества, буффонства, вдруг словно
осветилась перед его умственным оком. Он идет теперь в Головлево, он знает,
что ожидает там его, и все-таки идет, и не может не идти. Нет у него другой

дороги. Самый последний из людей может что-нибудь для себя сделать, может
добыть себе хлеба - он один ничего не может. Эта мысль словно впервые
проснулась в нем. И прежде ему случалось думать о будущем и рисовать себе
всякого рода перспективы, но это были всегда перспективы дарового довольства
и никогда - перспективы труда. И вот теперь ему предстояла расплата за тот
угар, в котором бесследно потонуло его прошлое. Расплата горькая,
выражавшаяся в одном ужасном слове: заест!
Было около десяти часов утра, когда из-за леса показалась белая
головлевская колокольня.
Лицо Степана Владимирыча побледнело, руки затряслись: он снял картуз и
перекрестился. Вспомнилась ему евангельская притча о блудном сыне,
возвращающемся домой, но он тотчас же понял, что, в применении к нему,
подобные воспоминания составляют только одно обольщение. Наконец он отыскал
глазами поставленный близ дороги межевой столб и очутился на головлевской
земле, на той постылой земле, которая родила его постылым, вскормила
постылым, выпустила постылым на все четыре стороны и теперь, постылого же,
вновь принимает его в свое лоно. Солнце стояло уже высоко и беспощадно
палило бесконечные головлевские поля. Но он бледнел все больше и больше и
чувствовал, что его начинает знобить.
Наконец он дошел до погоста, и тут бодрость окончательно оставила его.
Барская усадьба смотрела из-за деревьев так мирно, словно в ней не
происходило ничего особенного; но на него ее вид произвел действие медузиной
головы. Там чудился ему гроб. Гроб! гроб! гроб! - повторял он бессознательно
про себя. И не решился-таки идти прямо в усадьбу, а зашел прежде к
священнику и послал его известить о своем приходе и узнать, примет ли его
маменька.