Господа Головлевы

Чаи
мокроту накопляет, а водка разбивает. Так, что ли?
- Не знаю; вы люди ученые, вам лучше знать.
- То-то. Мы как походом шли - с чаями-то да с кофеями нам некогда было
возиться. А водка - святое дело: отвинтил манерку, налил, выпил - и шабаш.
Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись
был!
- Много вы, сударь, трудов приняли!
- Много не много, а попробуй попонтируй-ко по столбовой! Ну, да
вперед-до идти все-таки нешто было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю. А
вот как назад идти - чествовать-то уж и перестали!
Головлев с усилием грызет колбасу и наконец прожевывает один кусок.
- Солоненька, брат, колбаса-то! - говорит он, - впрочем, я неприхотлив!
Мать-то ведь тоже разносолами потчевать не станет: щец тарелку да каши чашку
- вот и все!
- Бог милостив! Может, и пирожка в праздничек пожалует!
- Ни чаю, ни табаку, ни водки - это ты верно сказал. Говорят, она нынче
в дураки играть любить стала - вот разве это? Ну, позовет играть и напоит
чайком. А уж насчет прочего - ау, брат!
На станции остановились часа на четыре кормить лошадей. Головлев успел
покончить с полуштофом, и его разбирал сильный голод. Пассажиры ушли в избу
и расположились обедать. Побродив по двору, заглянув на задворки и в ясли к
лошадям, вспугнувши голубей и даже попробовавши заснуть, Степан Владимирыч
наконец убеждается, что самое лучшее для него - это последовать за прочими
пассажирами в избу. Там, на столе, уже дымятся щи, и в сторонке, на
деревянном лотке, лежит большой кус говядины, которую Иван Михайлыч крошит
на мелкие куски. Головлев садится несколько поодаль, закуривает трубку и
долгое время не знает, как поступить относительно своего насыщения.
- Хлеб да соль, господа! - наконец, говорит он, - щи-то, кажется,
жирные?
- Ничего щи! - отзывается Иван Михайлыч, - да вы бы, сударь, и себе
спросили!
- Нет, я только к слову, сыт я!
- Чего сыты! Колбасы кусок съели, а с ее, с проклятой, еще пуще живот
пучит. Кушайте-ка! вот я велю в сторонке для вас столик накрыть - кушайте на
здоровье! Хозяюшка! накрой барину в сторонке - вот так!
Пассажиры молча приступают к еде и только загадочно переглядываются
между собой. Головлев догадывается, что его "проникли", хотя он, не без
нахальства, всю дорогу обыгрывал барина и называл Ивана Михайлыча своим
казначеем. Брови у него насуплены, табачный дым так и валит изо рта. Он
готов отказаться от еды, но требования голода до того настоятельны, что он
как-то хищно набрасывается на поставленную перед ним чашку щей и мгновенно
опоражнивает ее. Вместе с сытостью возвращается к нему и самоуверенность, и
он, как ни в чем не бывало, говорит, обращаясь к Ивану Михайлычу:
- Ну, брат казначей, ты уж и расплачивайся за меня, а я пойду на
сеновал с Храповицким поговорить!
Переваливаясь, отправляется он на сенник и на этот раз, так как желудок
у него обременен, засыпает богатырским сном.