«Господа Головлевы»

- Так, так, так! - подтверждал и Степан Владимирыч, - много ли от
повертки - пятнадцать верст пешком пройти! мигом отхватаю! В пыли, в навозе
- так и явлюсь!
- Увидит маменька в костюме-то - может, и пожалеет!
- Пожалеет! как не пожалеть! Мать - ведь она старуха добрая!
Степану Головлеву нет еще сорока лет, но по наружности ему никак нельзя
дать меньше пятидесяти. Жизнь до такой степени истрепала его, что не
оставила на нем никакого признака дворянского сына, ни малейшего следа того,
что и он был когда-то в университете и что и к нему тоже было обращено
воспитательное слово науки. Это - чрезмерно длинный, нечесаный, почти
немытый малый, худой от недостатка питания, с впалою грудью, с длинными,
загребистыми руками. Лицо у него распухшее, волосы на голове и бороде
растрепанные, с сильною проседью, голос громкий, но сиплый, простуженный,
глаза навыкате и воспаленные, частью от непомерного употребления водки,
частью от постоянного нахождения на ветру. На нем ветхая и совершенно
затасканная серая ополченка, галуны с которой содраны и проданы на выпивку;
на ногах - стоптанные, порыжелые и заплатанные сапоги навыпуск, из-за
распахнутой ополченки виднеется рубашка, почти черная, словно вымазанная
сажей - рубашка, которую он с истинно ополченским цинизмом сам называет
"блошницею". Смотрит он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает
внутреннего недовольства, а есть следствие какого-то смутного беспокойства,
что вот-вот еще минута, и он, как червяк, подохнет с голоду.
Говорит он без умолку, без связи перескакивая с одного предмета на
другой; говорит и тогда, когда Иван Михайлыч слушает его, и тогда, когда
последний засыпает под музыку его говора. Ему ужасно неловко сидеть. В
"дележане" поместилось четыре человека, а потому приходится сидеть,
скрючивши ноги, что уже на протяжении трех-четырех верст производит
невыносимую боль в коленках. Тем не менее, несмотря на боль, он постоянно
говорит. Облака пыли врываются в боковые отверстия повозки; по временам
заползают туда косые лучи солнца, и вдруг, словно полымем, обожгут всю
внутренность "дележана", а он все говорит.
- Да, брат, тяпнул-таки я на своем веку горя, - рассказывает он, - пора
и на боковую! Не объем же ведь я ее, а куска-то хлеба, чай, как не найтись!
Ты как, Иван Михайлыч, об этом думаешь?
- У маменьки вашей много кусков!
- Только не про меня, - так, что ли, хочешь сказать? Да, дружище,
деньжищ у нее - целая прорва, а для меня пятака медного жаль! И ведь
всегда-то она меня.